Вероника Рот - Инсургент

Я смеюсь безрадостным, безумным смехом. Я смакую ее мрачный вид, ненависть в ее глазах. Она походила на машину; она была холодна и бесчувственна, подчинена одной только логике. И я сломала ее.

Я ее сломала.

Перевод:Ania Lune

Редактура:Юлия Исаева, allacrimo, Любовь Макарова, Индиль

Оказавшись в коридоре, я перестаю бороться с Джанин. Мой бок пульсирует в том месте, куда пришелся удар Питера, но это ничто по сравнению с чувством триумфа, от которого даже щеки горят.

Питер молча провожает меня обратно в камеру. Я долго стою посреди комнаты, глядя на видеокамеру в углу. Кто наблюдал за мной все это время? Предатели из Бесстрашных, охранявшие меня, или Эрудиты, те, что изучали?

Я ложусь сразу, как только из моего лица уходит жар, а из бока боль.

Стоит закрыть глаза, как перед моим внутренним взором возникает образ родителей. Однажды, когда мне было лет одиннадцать, я остановилась на пороге их спальни, чтобы посмотреть, как они застилают постель. Мой отец улыбнулся маме, когда они синхронно разложили простыни и разгладили их. По тому, как он смотрел на нее, я знала, что он ценил ее намного больше, чем самого себя.

Ни эгоизм, ни смущение не помешали ему увидеть ее доброту, как это часто бывает с другими. Такая любовь может существовать только в Отречении? Не знаю.

Мой отец — рожденный Эрудированным, ставший Отреченным. Ему, как и мне, приходилось нелегко в рамках правил избранной им фракции, но он старался, и, видя истинную самоотверженность, узнавал ее.

Я прижимаю подушку к груди и зарываюсь в нее лицом. Я не плачу. Мне просто больно.

Горе не так мучительно, как чувство вины, но изматывает куда больше.

— Стифф!

Я резко просыпаюсь. Мои руки до сих пор сжимают подушку. Вижу мокрое пятно на матрасе под моим лицом. Я сажусь, вытирая глаза кончиками пальцев.

— Что случилось?

Явно не случилось ничего хорошего.

— Твоя казнь назначена на завтрашнее утро на восемь часов.

— Моя казнь? Но она… она же еще не разработала правильное моделирование. Она не могла…

— Она сказала, что вместо тебя продолжит эксперименты на Тобиасе, — ответил он.

Все, что я могу произнести — это вздох ужаса.

Я впиваюсь пальцами в матрас и качаюсь вперед и назад, вперед и назад. Завтра моя жизнь закончится. Тобиас сможет продержаться достаточно долго, чтобы сбежать при вторжении Афракционеров. Бесстрашные изберут нового лидера. Все дела, которые я оставлю, можно легко доделать.

Я киваю. Нет семьи, нет недоделанных дел, нет большого ущерба.

— Я могла бы простить тебя, — признаюсь я. — За то, что пытался убить меня во время инициации. Я, наверное, могла бы.

Мы оба молчим некоторое время. Не знаю, почему сказала ему об этом. Может быть, просто потому, что это правда, а сегодня, именно сегодня, самое время быть честной. Сегодня я буду и честной, и самоотверженной, и храброй. Дивергент.

— Я никогда не просил тебя, — говорит он, и разворачивается, чтобы уйти, но потом останавливается в дверном проеме и говорит:

— Сейчас 9:24.

То, что он сказал мне время — небольшое предательство, а значит обычный подвиг. И я, наверное, впервые вижу в Питере настоящего Бесстрашного.

Я умру завтра. Прошло столько времени с тех пор, как я была уверена хоть в чем-то, так что это похоже на подарок. Сегодня — ничего. Завтра — все, что бывает после смерти. И Джанин до сих пор не знает, как управлять Дивергентами.

Я прижимаю подушку к груди и просто позволяю себе расплакаться. Плачу сильно, как плачет ребенок, до тех пор, пока мое тело не заливает жар, и я не начинаю чувствовать себя заболевшей. Можно притвориться смелой, но я не такая.

Мне кажется, что сейчас самое время просить прощения за все, что я сделала, но я уверена, что мой список не будет полным. Я также не верю, что все, что бывает после смерти, зависит от того, насколько точно я перечислю список моих преступлений — это слишком похоже на загробную жизнь для Эрудированных: сплошная точность и никаких чувств. Я не верю, что все то, что будет после смерти, вообще зависит от моих поступков.

Я лучше сделаю так, как учили меня Отреченные — абстрагируюсь от себя, мысленно перенесусь наружу и буду надеяться, что, что бы ни случилось, все к лучшему.

Мои губы трогает легкая улыбка. Если бы я могла сказать родителям, что умру Отреченной, они бы, наверное, гордились.

Перевод:Инна Константинова

Редактура:Юлия Исаева, allacrimo, Любовь Макарова, Индиль

Этим утром на мне чистая одежда: черные штаны — слишком свободные, но кого это волнует? — и рубашка с длинными рукавами. Обуви нет.

Еще не время. Я ловлю себя на том, что переплетаю собственные пальцы и склоняю голову. Иногда мой отец поступал так перед завтраком, я никогда не интересовалась у него, что это значит. Тем не менее, мне хочется снова почувствовать связь со своим отцом… до того, как я… ну, до того, как это закончится.

Спустя несколько мгновений тишины Питер говорит мне, что пора идти. Он почти не смотрит в мою сторону, адресуя хмурые взгляды стене позади меня. Наверное, этим утром просьба взглянуть в дружелюбное лицо была бы большой наглостью. Я встаю, и мы вместе идем по коридору.

Мои пальцы холодные. Мои ноги прилипают к плитке. Мы поворачиваем за угол, и я слышу приглушенные крики. Сначала слов не разобрать, но по мере того, как я приближаюсь, голос обретает форму.

— Я хочу… ее! — Тобиас. — Я… увидеть ее!

Я смотрю на Питера:

— Можно поговорить с ним в последний раз?

Питер качает головой.

— Там есть окно. Может быть, если он увидит тебя, то, наконец, заткнется.

Он ведет меня по коридору, который заканчивается тупиком. В конце дверь; Питер прав, там есть небольшое окно в верхней части, приблизительно на фут выше моей головы.

— Трис! — здесь голос Тобиаса звучит яснее. — Я хочу увидеть ее!

Я тянусь и прижимаю свою руку к стеклу. Крики прекращаются, и его лицо появляется за стеклом. Его глаза красные, лицо в пятнах. Красивый. Он смотрит на меня сверху вниз в течение нескольких секунд, а затем прижимает руку к стеклу напротив моей ладони. Я притворяюсь, что чувствую его тепло.

Он прислоняет лоб к двери и жмурится.

Я опускаю руку и отворачиваюсь до того, как он откроет глаза. Я чувствую боль в груди еще худшую, чем когда была ранена в плечо. Сжимаю рубашку, смаргиваю слезы и присоединяюсь к Питеру в главном коридоре.

— Спасибо, — говорю я тихо, хотя хотела сказать громче.

— Не важно, — Питер снова хмурится. — Давай, просто идти.

Я слышу грохот где-то впереди нас, звуки толпы. Следующий коридор заполнен Бесстрашными предателями, высокими и низкими, молодыми и старыми, вооруженными и невооруженными. Все они носят синюю повязку предательства.