Евгения Мелемина - Осколки под стеклом

Странная фигурка быстрым решительным шагом ринулась вперед — щиты еще не понимали происходящего. А Игорек понял, почувствовав боль отчаяния, остроту ненависти и жжение страшного желания мести.

— Бегите! — выкрикнул он, а сам почему-то кинулся наперерез, сквозь линзу помутившегося от слез зрения различая медленное движение поднятой руки. Увидел и кривую блуждающую улыбку на сероватом мокром лице.

Река дрогнула и покатила на проезжую часть, взвыли предупреждающие сигналы, кто-то завизжал тонким истеричным голосом, смятые в кровавую пену серые комбинезоны падали на дорогу и больше не поднимались, а на них напирали все новые и новые машины, сбиваясь в пеструю стаю.

Времени на них у Игорька не было — он единственный понимал, что сейчас произойдет, и знал, что может остановить, но не успел.

Сначала вздулось оранжевым, потом подернулось черной дымной каймой, и только потом Игорек услышал звук рвущихся мышц и хруст ломающихся костей, перекрывший грохот взрыва.

— Господи… — сказал он, лежа ничком на ледяной земле и не слыша больше ничего.

Своего голоса он тоже не услышал и в ужасе схватился руками за голову, пытаясь избавиться от шума, похожего на биение морской волны. Звуки отразились от стен и вернулись, и тогда Игорек смог присмотреться — на месте самоубийцы темнело черное жирное пятно. Что-то с красным бахромчатым краем валялось рядом. А рядом — еще одно, только побольше, прикрытое расколотым щитом.

Дым клубами валил к небу и там смешивался с низкими свинцовыми тучами. Позади выли сирены и кто-то кричал надрывно, до хрипоты.

Из длинного тела серой реки словно выдрали кус, оставив пустоту, по кромке окрашенную в алый. На асфальте корчились и перекатывались люди с обесцвеченными ужасом лицами.

По лицу прокатился жар недавнего взрыва, пахнущий горелым мясом и свежей кровью — от такой смеси Игорька замутило. Сцепив зубы, он сумел подняться, хотя и шатало его из стороны в сторону.

Постояв немного, он развернулся и побрел на шоссе, припадая на одну ногу — боли не было, просто не получалось на нее наступить.

У ближайшего тела он повалился на колени, наклонился над лопнувшей под напором кости штаниной и пробормотал:

— Встанешь и пойдешь…

Потом добрался до следующего и обхватил руками измятую, как мокрый картон, голову.

— И ты тоже…

Прижался щекой к окровавленной чьей-то щеке и снова пополз в сторону — к следующему… Он не считал, сколько раз он перебирался от одного к другому, считал только удары собственного сердца, потому что постоянно боялся, что вот сейчас — умрет; болело все и страшно: ноги, бок, затылок, руки, плечо, спина… Болело так, словно мясо срезали с костей. Игорек искал и находил новых раненых на ощупь, на шестом чувстве, потому что не мог ничего видеть — все плыло, через слезы или боль, неизвестно куда.

И в конце концов он привалился к колесу какого-то автомобиля, опустил голову, задыхаясь, еле-еле различая свои дрожащие мокрые пальцы, впившиеся в асфальт.

Слышал, как приближались и умолкали сирены, как прострекотал вертолет. Слышал шумное дыхание служебной собаки и помехи в рациях, слышал, как кто-то рыдал, захлебываясь, и как хлопали дверцы машин.

Слышал торопливые шаги и мат.

Все это потихоньку перемешивалось и сливалось в колокольный чудесный перезвон, и Игорек заслушался, а потом появилось сказочное синее озеро, и поплыла по волнам легкая лодочка, увозя его к цветущему острову, накрытому пеной яблоневого сада.

Очнулся он от холода. Морозило обнаженные плечи, стыли пальцы. Поднял голову и увидел длинный ус капельницы, подвешенной на каком-то крюке. Над крюком гудела и сочилась мутными каплями ржавая труба. Переплетение труб уходило дальше, в узкий коридорный поворот. На шершавых серых стенах виднелись пятна сырости. Висели какие-то разбухшие и сморщенные плакаты — с уснувшими тиграми, с женщинами в алых купальниках. Лица у них были смятыми, вместо улыбок — оскалы.

Под Игорьком оказался старательно прикрытый пледом продавленный матрас, а флисовое детское одеяльце сползло на пыльный пол. Рядом, на дощатом ящике, на расстеленной хирургической салфетке, лежал шприц с капелькой крови внутри.

Одной рукой Игорек потащил одеяльце назад — от холода дрожь билась в самой сердцевине тела. Вторая, правая, лежала безжизненным белым придатком — обескровленная, с синими трещинками у запястья и на ладони. Мертвая рука.

Капельница тихо гнала в нее что-то прозрачное, прохладное.

Не слушалась не только рука. Любая попытка приподнять ногу причиняла острую нестерпимую боль, и Игорек, ошеломленный своим положением, сжал зубы, чтобы не заплакать, и все равно слезы покатились по щекам.

Где-то стукнуло и звякнуло.

— Иди сюда! — выкрикнул Игорек, обращаясь к своему неведомому лекарю. — Какого черта меня тут бросили?

В ответ из коридорчика показалась сумрачная тень. Узкий свет электрической лампы осветил пятна камуфляжа и черное дуло в вытянутой руке.

Спящий бумажный тигр зашуршал и смялся, сорванный со стены неловким движением. Тень качнулась и выпала под свет полностью. Игорек увидел, что в камуфляже есть прореха — на груди цилиндрическими кругами расходились кровавые пятна, словно лепестки, выброшенные из черного пестика раны. На торопливо закрученных бинтах они смотрелись почти красиво.

Выше цветка показалась шея с натянутыми жилами, сильная, как у животного; а еще выше — с широкими скулами и выпуклым лбом лицо.

Игорек узнал его — перед самым взрывом именно этот человек первым услышал его голос и кинулся бежать, пригибаясь, как солдат под артобстрелом, словно точно знал, что случится дальше. Один из охранников этапа сектора сокращаемых.

Все они там были одинаковые — одинакового цвета, с одинаковыми лицами, с прицельными взглядами. Этот отличался. У него были большие серо-зеленые глаза, узорчатые, словно черепаший панцирь, и молодые.

Под его ботинками скрипел песок. Дуло пистолета раскачивалось, но неизменно ловило в прицел голову замершего Игорька. Когда он оказался совсем рядом и холодный смертельный ствол уперся Игорьку в висок, все снова поплыло, но яблоневых садов уже не было — навалилась такая тоскливая чернота безысходности, что Игорек выгнулся, таща за собой раненые конечности, и закричал в пустоту, тут же вернувшую крик искаженным страшным эхом.

Рот ему залепила влажная прохладная ладонь — крик угас.

Не выпуская пистолета, охранник опустился на пол, поджав ноги, и замер, опустив голову, со сжатым в вытянутой руке пистолетом, упершимся в висок живого человека.

От него тоже пахло кровью, но не так, как от Артура Сергеевича — пахло открытой раной, незаслуженной болью, терпением.