Анна Малышева - Задержи дыхание (рассказы)

Но осталась здесь. И все, кто видел ее правую руку, отворачивались на мгновенье.

— Уцелела одна фаланга указательного пальца, — диктовал следователь, осматривая тело. — Средний, безымянный и мизинец обглоданы до костей.

— Обглоданы?

В низине звонко залаяла собака, и вся группа, выехавшая на место происшествия, разом обернулась в ту сторону.

— Других следов насилия не обнаружено, слово за экспертами, — продолжал следователь. — Предположительно, смерть наступила в результате болевого шока и потери крови.

Но и эксперт не смог назвать другой причины. Остановка сердца, большая потеря крови — вот и все, что узнали родители пятнадцатилетней школьницы, ее одноклассники, ее молодой рыжий исповедник, отслуживший заупокойную службу по «невинно убиенной…» А убийцу не нашли.

«Пригорок Пушкино горбил…»

Старик, собиравший первые грибы в обществе немецкой овчарки, был найден тем же летом в болоте, среди вязкой ряски и пухлых камышей. Ополоумевший пес метался на пригорке, облаивая всех, кто пытался спуститься в низину. Шерсть на загривке стояла дыбом, пенная слюна заливала сухую летнюю пыль, и чтобы добраться до тела, собаку пришлось застрелить. Она умерла, тоскливо глядя на своих убийц глубокими янтарно-карими глазами. В них отражалась белая тень — как отсвет летнего солнца.

— Уцелела одна фаланга указательного пальца, — диктовал следователь. — Средний, безымянный и мизинец…

На этот раз приехали эксперты из Москвы. Запахло серийными убийствами, картина повторилась один в один, изуродованная правая рука жертвы была осмотрена в мельчайших деталях.

— По-вашему, мог он умереть на месте от таких ран? — спрашивал районный эксперт столичного коллегу.

— Навряд ли сразу. Потеря крови не так велика, жилые дома рядом, он мог до них добраться, попросить помощи. Скорее, не выдержало сердце.

— А как искажено лицо! Кого он мог так испугаться? Бывший фронтовик, ветеран, не то что та девчонка! И не сердечник!

— Да и собака-то будто взбесилась, хотя у нее все прививки имелись. Явно что-то на психику подействовало.

В последующую неделю погибло два десятка бродячих собак, доверчиво посещавших окрестные помойки. Их убивали местные жители — обладатели дробовиков, и вооруженные милиционеры, патрулировавшие болото. Убили даже двухмесячного щенка по кличке Сонька — белого, как снег, черноглазого и ласкового. Владельцы домашних собак выводили их на прогулку под косыми, опасливыми взглядами соседей. А спустя неделю на Акуловой горе снова нашли труп.

Пожилая женщина, по всей вероятности, собиралась спуститься под гору, пересечь болотистую низменность по тропинке и зайти в гости к сестре, чей дом возвышался на другой стороне. Именинница-сестра успела приготовить салаты, включить телевизор, поправить розы в хрустальной вазе… Деревенская гостья «с той стороны» запаздывала, за окном начинало темнеть, и женщина вышла на шоссе, придирчиво оглядывая расстилавшуюся под ногами болотистую низменность.

— Я услышала крик, — говорила она следователю. — Потом еще, еще… Это кричала она, но как же страшно!

— Уцелела одна фаланга указательного пальца, — обречено повторял следователь, — средний, безымянный и мизинец…

— Ей надо было только болото перейти, но вот… — обморочно твердила сестра.

Лес был рядом, но мог ли забежать оттуда волк? Таких случаев никто не припомнил. Бездомные собаки? Но все они ласкались к людям, стоило их позвать, да и кто из них мог воспроизводить из раза в раз один и тот же «почерк»? Бродяги? К чему им было уродовать руки случайных прохожих, не трогая ни одежды, ни денег, ни украшений?

— Объявился маньяк, — горестно заметил местный следователь. — И гадать нечего!

Проверили списки бежавших из ближних колоний. Ужесточили контроль на железнодорожных станциях, утроили патрулирование на вокзалах. Арестовали всех бывших заключенных, которые «баловались» в прошлом членовредительством. Вразумительных показаний никто не дал.

За это время число жертв увеличилось до пяти.

— Мы шли как раз под гору, к реке, — рассказывала пожилая крестьянка, собирая в рваную гармошку коричневое лицо. — И на Володечкином пепелище, в золе…

«Володечкиным пепелищем» местные жители называли кирпичный остов летней дачи, где в двадцатых годах отдыхал Маяковский. Несколько лет назад дача сгорела, исчезли в пламени фотографии поэта, его роковой возлюбленной, оригиналы черновиков… Земля на взгорье была дорогая, и многие считали, что дачу сожгли неспроста, — нищенский музей мешал кому-то откупить участок. Но пепелище до сих пор никто не тронул, и уродливый гипсовый памятник по-прежнему возвышался над болотом. В левой руке поэт все еще сжимал записную книжку, в правой предполагался карандаш, но пальцы были давно отбиты…

«В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето, была жара, жара плыла, на даче было это…»

— Одна фаланга… Две…

Дети лежали в таких позах, словно собирались зарыться в землю. Их уцелевшие скрюченные пальцы вцепились в траву, ноги прочертили по мягкой почве длинные борозды, и даже вывороченный мох как будто звал на помощь. Старуха медленно, аккуратно плакала, будто делала тяжелую работу:

— Близняшки, кому помешали? Отец в Москве, мать умерла, жили у тетки… Господи, лягушки не обидели!..

— Девушка, дети, двое пожилых людей, — удрученно подводил итоги следователь. — Маньяк? Однако никакой избирательности. Ничего характерного. Только…

— Откушенные и обглоданные пальцы.

И удалось выделить еще одну общую черту для всех преступлений — все они совершались на закате. В последний раз убитых видели в тот час, когда за остаток срытой Акуловой горы неторопливо садилось летнее солнце.

«В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето…»

Дни стояли такие жаркие, что по ночам от болота поднимался плавный истошный вопль. Раздувшиеся лягушки стонали, тяжело и важно. Скрипели утки, на рассвете учившие летать своих детенышей. Звенели камыши. Наивно лаяла уцелевшая бродячая собака, перебегавшая ледяной, веселый ручей.

Дети очертя голову бросались в мелкую речку, и чайки клевали серебряных мальков на перекатах, алые лохматые розы продавались за бесценок в окрестных садах… И солнце цеплялось оранжевыми пальцами за Акулову гору.

— Значит, засада?

— Другого выхода нет.

Перед ним маячил памятник. Слева в наступающих сумерках виднелось пепелище. Сквозь рыжие сосновые иголки с еле слышным звуком прорастал гриб. Было так тихо, что тот, кто ждал в засаде, слышал интимный треск расправляющихся волокон. Нечто метнулось в траве — направо, налево, прямо… В болоте отчаянно вскрикнула лягушка — будто увидев свою смерть.