Анна Малышева - Задержи дыхание (рассказы)

Пляж за его спиной опустел. Послышался яростный шлепок — крупная рыба запуталась и забилась в водорослях на мелководье. Ее можно было взять голыми руками… Но он не должен был уходить с поста. В сиреневом небе показался прозрачный огрызок луны. Ущербное светило прощалось с заходящим солнцем. Оранжевый луч тянулся через речку, как призрачный пустой рукав, трогал траву, ласково гладил прораставший гриб по скользкой желтой голове. Находил засаду за памятником и как будто иронично улыбался, касаясь затаившегося в траве тела.

Судорожно плеснула вода — рыбе удалось уйти из западни водорослей. Где-то в отдаленье залаяла собака. Земля стала тверже и холодней. Впереди, среди тополиных зарослей, что-то шевельнулось. Он затаил дыхание.

В сосновых сумерках на тропинке мелькнула белая фигура. Штанина облегала колено гипсовыми белыми морщинами. Лягушки внизу на миг потрясенно умолкли. Солнце втянуло оранжевый рукав и безразлично упало за дальнее село. Луна налилась мертвой белой кровью. Он нащупал пистолет.

— В июнь катилось лето!

Голос — густой, но странно приглушенный, как будто пришедший издалека, отозвался эхом на похолодевшей реке, взошел вверх по ребристым серым перекатам. Откуда-то потянуло дымом костра.

Он приподнялся, опершись на локоть. Выстрелил, целясь в колено. И опустил пистолет. Человек в белом все еще шел к нему, будто не заметив раны.

— Была жара, — доверительно сообщил тот, минуя пепелище сожженной дачи. — Жара плыла…

— Сейчас, — лунатически пообещал он и выстрелил еще раз. Рядом с ним в траву лег белый осколок. Грязный гипсовый скол, мертвее мертвой плоти.

«Я промазал, — подумал он. — Попал в памятник».

— На даче было это, — заметил незнакомец, делая еще шаг. Земля содрогнулась. Сосновые иголки бросились в лицо мужчине, лежащему в засаде, ржавым мертвым вихрем.

— Сейчас, — он опять прицелился. Ему в лицо вновь брызнул гипс. Теперь белая фигура была совсем рядом. Он выстрелил еще раз, и пистолет дал осечку.

Сквозь тенистые ветви прорвалась безумная белая чайка и вонзилась в темнеющее небо — как шальная пуля, как крик, которого никто не услышит. Пистолет снова дал осечку, послышался беспомощный сухой треск. За болотом, в белом панельном доме постепенно загорались окна. Земля наливалась холодом. Река притихла. Луна, изваянная из пористого гипса, наливалась белизной в лавандовом небе. Из садов тянулся приторный, безрассудный аромат расцветающих роз.

— Поговорим? — предложил он, стараясь сохранять спокойствие.

Белая фигура сделала еще один шаг. Болото в низине мертво затихло — царь лягушек приказал своим подданным молчать. Еще одна осечка. Береза над обрывом шепнула что-то — пугливо и нежно.

— Где мои пальцы? — пожелал узнать тот, кто подошел уже вплотную и склонился над человеком, лежавшим в засаде. — Да вот же они!

Его правой руки коснулось что-то сухое, ржавое и холодное, похожее на обломки сгнившей арматуры. Это было не больно — как будто пролетавшая мимо птица задела его острым крылом. Белая тень склонилась ниже, четко обозначилось правильное, ложно мужественное лицо.

— Что я наделал? Я погиб! — иронично заметила тень.

И снова настойчивое, ищущее прикосновение к руке. Это была уже не птица. Яркая луна оскалила кривые зубы и спустилась ниже, будто почуяв добычу. Руку охватил ледяной холод — это были болотная грязь и осыпающаяся ржавчина, и умолкшие в тине лягушки, и последний отсвет ушедшего за село солнца…

— Не надо!

Впервые в жизни он издал этот беспомощный крик. Как и обещал ему приобретенный опыт, на крик никто не ответил. Его пальцы стискивало что-то безжалостное, твердое, мертвое. На другом берегу зажглось еще несколько окон.

— Чего ты хочешь? — спросил он, переведя дыхание.

— Пальцы, — ответила тень. — Мои пальцы. Отдай их… Это мое место, зачем вы приходите сюда?!

— Поговорим? — уже ни на что не надеясь, предложил он.

— Чем так, без дела, заходить, ко мне на чай зашло бы! — бессмысленно выкрикнул сумасшедший.

— Зайдем-зайдем!

Когда говоришь с маньяком, главное — не противоречить ему.

— Поздно, — безумец взглянул туда, где исчезло солнце. Река как будто была изрисована пастельными мелками — голубыми, сизыми, розовыми. Цвета не сливались — они плыли вниз по течению яркими разводами, вместе с пятнами бензина и подгнившими водорослями, поднявшимися с глубины. — Мне нужны пальцы.

— Зачем?

— Писать.

— Что?

Тот стиснул руку еще сильнее, и вот нет боли — как будто пылающих раздавленных пальцев коснулась холодная вода уснувшей реки. Как будто свет далеких окон упал на кожу, будто любопытная луна опустилась ниже, чем обычно.

— Стихи, — скорбно произнес густой голос. — Ты не понимаешь? Вы отбили у меня пальцы, а мне они нужны. Смотри. Я должен писать про это!

Вверху по течению на берегу горел костер. На болоте опять надрывались лягушки — влажно и плавно. Царь лягушек решил, что все кончено. Дым тянулся по воде, цепляясь за перекаты, и грустно, по-детски пахло смолой. Луна рассыпала между сосен голубые гипсовые осколки.

— А чтобы писать, мне нужны пальцы.

— Ты убивал!

— Нет. Я только забирал пальцы. Я должен писать. На правой руке должны быть пальцы, которые держат ручку. А у меня их больше нет. Их отбили. Не знаю, кто. Но мои пальцы у кого-то из вас.

— А если, — у него кружилась голова, он едва понимал, что говорит, — мы поправим памятник? Восстановим его?

— Поздно. — Белая тень наклонилась еще ниже. — И не дергай так руку.

Бесполезный пистолет валялся рядом, в траве. Тень переступила с ноги на ногу, и мягкая почва содрогнулась. Сколько должен был весить этот человек? Мужчина, лежавший на земле, вспомнил про фонарик. Выцарапал его левой рукой из кармана куртки, направил в лицо тому, кто стоял над ним. Грязное гипсовое лицо слегка растянуло в ответ полные, твердо очерченные губы. Луч фонаря ударил между сосен, коснулся пьедестала. Пустого.

— Не дергай руку! Кто-то из вас забрал мои пальцы!

— Но это был не я, — прошептал он, ловя меркнущим взглядом белое лицо гипсовой статуи.

— Я не помню, кто из вас. Но ты тоже был здесь и тоже ничего не сделал для меня. Вы все только смотрели на меня и ничего не делали. Мой дом сгорел. Моя любовь умерла. Но писать я должен, ведь я поэт.

— Мы восстановим памятник!

— Может быть. Потом. Но писать я должен всегда.

Ржавые прутья арматуры с хрустом оплелись вокруг его сломанных пальцев. Он ждал невыносимой, сводящей с ума, последней боли, но ее не было. Склоненное над ним серое гипсовое лицо как будто попыталось улыбнуться. Лягушачья истерика охватила подгнившее летнее болото. И еще одно окно зажглось в дальнем доме. И последний луч солнца исчез за Акуловой горою.