Михаил Елизаров - Библиотекарь

Сухареву на раздробленную кисть наложили повязку с паркетинами от доспехов убитого Пал Палыча. Саша во время этой процедуры то и дело восклицал: «Совсем боли не чувствую!» — но мне казалось, что он просто находится в шоке.

Действительно, я не услышал ни одного стона и вообще звука, связанного с телесной мукой. Марат Андреевич только приговаривал, что под Книгой Терпения можно вырезать аппендикс, и торопливо накладывал швы.

Тимофей Степанович йодом обрабатывал товарищам неглубокие порезы, Николай Тарасович Иевлев мрачно высасывал кровь из рассеченной руки и прикладывал сверху подорожник.

Без единой слезы склонились над телом матери сестры Возгляковы — Светлана и Вероника, старшая Анна с окаменевшим лицом зашивала на плече Гаршенина глубокую рваную дыру, неподалеку ждал очереди колонтайский боец, зажимая сочащуюся рану тряпкой.

К нам двинулись четверо наблюдателей и с ними уродливый Ковров. Хромал он на обе ноги, но шел без помощи костылей. Разговор велся с Маргаритой Тихоновной. Свежая белая повязка на ее глазу уже подтекла изнутри кровью, голос Маргариты Тихоновны чуть дрожал, но был исполнен достоинства. Из скупых замечаний Коврова я понял, что наш долг перед гореловской читальней аннулирован.

Потом наблюдатели заговорили об утилизации. Суть процедуры, как мне позже разъяснил Луцис, заключалась в следующем. Победители имели право просить для своих погибших имитации любой бытовой смерти — автомобильное крушение, несчастный случай на стройке, пожар, самоубийство, но так, чтобы у врачей и милиции не возникло подозрений. Эта выгода предусматривала возможность устроить павшим нормальные похороны.

Трупам проигравшей стороны полагалось либо бесследно исчезнуть, либо вылежать до полного разложения, пока они полностью не лишатся страшных примет сражения. Тогда, по желанию близких, если таковые имеют отношение к миру Громова, останки могли по наводке обнаружиться официальным миром. До этого читатели считались без вести пропавшими.

Библиотека Шульги брала на себя хлопотное обязательство по утилизации, разумеется, не даром, а в обмен на Книгу гореловской читальни.

— Что ж, еще раз поздравляю с победой, — сказал Ковров.

— Старая закалка, Тимур Геннадьевич, — грустно приосанился Тимофей Степанович. — Новичков-то у нас мало, почитай с невербинской битвы лямку тянем.

— Да, Марченко был неопытен, не учел, что с вами опасно связываться, — согласился Ковров. — Серьезно воюете… — он с хрустом зевнул. — Теперь по поводу этой засады на предполагаемых убийц библиотекаря Вязинцева и исчезнувшего читателя Шапиро… В зависимости от последствий Совет вынесет отдельное решение и тогда же определится буква взыскания. Это еще, думаю, не скоро, занимайтесь своими делами, вас уведомят.

Ковров величаво похромал прочь. Но через несколько шагов он обернулся, встретился со мной взглядом, шутливо погрозил пальцем и произнес:

— Больше не убегай!

Разумеется, мне не понравился этот жест и глумливый тон, но конечный смысл всего настиг меня позже, спустя несколько часов в нашем «рафе» по дороге домой.

События запомнились мутно, словно я наблюдал за ними сквозь полиэтиленовый кулек. Наблюдатели унесли наших мертвых товарищей. Мы же погрузили лежачих раненых в автобус — остальные дошли сами — и развезли по больницам, сопроводив необходимыми легендами, объясняющими все эти переломы, порезы, ушибы, сломанные носы и выбитые зубы.

Доброволец от Буркина, один колонтаец и Гриша Вырин сразу попали на операционный стол. У тех были тяжелые черепно-мозговые травмы, у Вырина — позвоночник. Луцис вроде отделался легким сотрясением мозга. Там же, в травматологическом отделении, остался и Сухарев с довольно сложным переломом руки, и Анна Возглякова с трещиной в ключице.

Маргарита Тихоновна категорически отказалась от врачей, заявив, что рана ее хоть и выглядит плохо, но в сути пустячная. Спорить с ней не представлялось возможным.

Я спросил, как же сообщить родственникам Пал Палыча, Ларионова и Провоторова о смерти близких. Ответ Маргариты Тихоновны пролил свет на контингент читален — семейные там были скорее исключением, чем правилом. Пал Палыч и Ларионов жили холостяками, Провоторов вырос без родителей, его воспитала бабушка, которая давно умерла. Получалось, горевать о погибших было некому, кроме своих читателей.

Колонтайские товарищи собирались возвращаться, и мы пересели из автобуса в наш «раф», еще раз поблагодарив за помощь. Говорила Маргарита Тихоновна, а мы в такт кивали. Их старший хмуро ответил: «Долг платежом красен».

Лица Вероники и Светланы были спокойными и, я бы сказал, одухотворенными. Я думал сказать им слова утешения, но не нашел подходящих. Возгляковы простились с нами и уехали на мотоцикле сразу после колонтайцев.

Бодрился носатый Гаршенин, глядя на свежие гипсовые культи, и часто повторял: «На мне заживет, как на собаке…»

Его временно поселили на квартире у Маргариты Тихоновны. Затем мы развезли по домам Иевлева и Кручину и уже вшестером поехали ко мне.

Тянулся прежний разговор. Марат Андреевич утверждал:

— Не исключено, что мы пару-тройку шульгинских орлов кокнули.

— Точно! — соглашался Тимофей Степанович. — Там весьма настырные ребята попадались, крепко рубились. Наверняка, Ковров остановил сатисфакцию, потому что только его бойцы и остались.

— А это означает лишь одно, — заключил Марат Андреевич, — мы нажили себе серьезных врагов…

Я переживал, что широнинцы косвенно винят меня в ранении Вырина. Жаркие слова Маргариты Тихоновны показали, насколько я ошибался: «Алексей, даже не думайте об этом! Как вам вообще подобное в голову пришло!»

Меня долго наперебой расхваливали, хотя, я думаю, все прекрасно понимали, что мой «подвиг» обусловлен не храбростью, а случаем.

— Я так за вас испугалась, — взволнованно говорила Маргарита Тихоновна, — когда увидела, что этот Марченко к вам прорвался… У меня сердце обмерло, я бы не пережила, если бы с вами что-то случилось!

— Еще чего! — отвечал ей Оглоблин. — Алексей-то у нас герой! Вон как звезданул Книгой!

— Да, он — настоящий молодец, — подхватила и Таня.

— Я же говорил, родство не пропьешь! — радостно восклицал Тимофей Степанович.

— Хорошо, что все обошлось и вы не растерялись, — кивал Марат Андреевич.

Потом восторги утихли, мы ехали молча. Начался пасмурный понедельник, на лобовое стекло сеял редкий дождь, и скрипучие «дворники», похожие на сдвоенный метроном, размазывали капли.

И вот тогда совсем по-другому вспомнился неотвратимый, словно маятник, палец наблюдателя Коврова. Я с неожиданно нахлынувшим отчаянием осознал, что именно этот мерно кивающий палец и был самым страшным из произошедшего со мной за последние дни. С него начинался новый ритм иного мира, из которого, по всей видимости, выскочить можно было только в мир потусторонний, причем через весьма болезненные двери. За ночь из свидетеля я превратился в полноправного соучастника бойни. Меня повязали кровью. И за нее в свое время еще будет предъявлен счет. «Никуда не убежишь» — вот о чем предупреждал, на что указывал тот палец…