Андрей Щупов - Сонник Инверсанта

Мысль показалась мне столь пугающей, что, как и при первом посещении сеанса Павловского, я ощутил позыв тотчас встать и уйти. Я даже начал было подниматься, когда некто бесцеремонно дернул меня за рукав. Повернув голову, я с ужасом обнаружил, что справа от меня сидит тот самый носатый субъект, которого я видел в парке. Правда, там он был удивительно маленький, здесь же ростом тянул на вполне зрелого мужичка — все в той же замурзанной железнодорожной шинельке, с глазками, в которых пенилось хмельное веселье.

— Сиди, браток, чего дергаешься? — шикнул он. — Как раз начинается самая изюмина.

— Какая еще изюмина? — пролепетал я, плюхаясь на сиденье.

— Та самая, что с червячком!

Непонятно какой именно «червячок» имелся в виду, но хозяин шинели оказался прав. Спектакль, о котором поминал Дмитрий, действительно успел начаться, и стоило пожалеть, что момент перехода к игре я легкомысленно проморгал.

Кульминация стремительно приближалась, и это ощущалось по напрягшимся фигурам зрителей. Да и вся атмосфера в зале стала сладковато-вязкой, подернувшись едва заметной розовой дымкой. Об этом не очень хотелось думать, но, судя по всему, Димка Павловский и в этом мире беззастенчиво баловался психотропными средствами. Во всяком случае, обычный гипноз я бы давно раскусил. Но здесь было нечто иное — более сильное и бесцеремонное. Уже через минуту я успел ощутить некую заторможенность во всех своих членах. Со зрением тоже творилось неладное, — я начинал видеть лица людей, сидящих в первом ряду, люстру на высоком потолке, а в один из моментов вдруг ясно разглядел собственный затылок. А еще немного погодя, моя очаровательная соседка совершенно необъяснимо переместилась на ряд вперед. И почти тотчас носатый мужичок панибратски ткнул меня локтем в бок.

— Хороша краля, а? Сдается мне, ты тоже на нее косяка давишь. Или нет?

Я ошеломленно сморгнул и ничего не ответил. Кому другому я мог бы засветить в глаз за подобную фамильярность, но этот плюгавый сморчок также был тайной за семью печатями. Одно то, что он умел так легко и просто ужиматься в размерах, само по себе внушало если не уважение, то, по крайней мере, определенный трепет.

Между тем, сумбурно переговариваясь и громко топоча, актеры хлынули со сцены в зал. То и дело толкая зрителей, они задавали какие-то вопросы, со смехом указывали друг на друга пальцами, трепали на головах людей волосы. Залихватски присвистнув, один из них умело растянул меха гармони, мастерски выдав замысловатый перебор, пошел пританцовывать.

— Вовлекают, суки!.. — удовлетворенно хмыкнул мужичок. — В прошлый раз еще хуже было. Они, слышь-ка, огонь развели, а зрителей тушить заставили. Дымина была — закачаешься! Зато все натурально — огонь, крики, паника.

— Это что же, все Дмитрий наколдовал? — процедил я.

— Причем тут Дмитрий? — хозяин шинелишки удивился. — Мы, понятно. Все вместе…

Ему было понятно, а мне нет.

Артисты, тем временем, все больше наглели. Окончательно перемешавшись с публикой, они явно действовали по какому-то заранее оговоренному плану. Кто-то из них продолжал навзрыд декламировать стихи, кто-то читал молитвы, а в темном углу какой-то шустрый артистик уже вовсю задирал коренастого мужичка. Работала явно не система Станиславского, — в роль вынуждены были вживаться не артисты, а сами зрители.

— Тут, глянь-ка, балконы опасно расположены. — Снова зашептал мужичок. — Бабешка одна в прошлый раз так хохотала, что шлепнулась вниз. Так артист, на которого она сверзилась, не растерялся, вежливо так поднял ее с пола и отвел на пустующее место. Что характерно, даже монолог, сука, не прервал!

— Зомби, — я кивнул своим мыслям. — Программная версия.

Между тем, чудная постановка продолжала идти своим ходом. Я мало что понимал, однако следил за кипящими страстями с нарастающим вниманием. Разумеется, во главе всего стояло преступление, центральная роль отводилась деньгам, и где-то пока еще на далеком горизонте маячило законное наказание. В общем, мой самый нелюбимый репертуар — его величество «дюдюктив».

К слову сказать, сколько же я вынес в свое время из-за господина Достоевского! Я обожал его «Карамазовых», без конца перечитывал «Идиота», но терпеть не мог его детективы, среди коих высочайшим айсбергом являлось, безусловно, «Преступление и наказание». Как ни грустно, но в этой плоскости я также кардинально расходился с миром. Мир обожал детективы, я же их практически не переваривал. При этом меня отпугивала даже не агрессия, а сама убогость мотивации. Тысячи и тысячи детективных сюжетов раскручивались, в сущности, вокруг одних и тех же вещей — мести и денег. Это было любопытно один раз, это можно было прочитать сто раз, однако на сто первый люди должны было, по моему разумению, ощущать явственную тошноту.

Если человека влекла магия вселенной, если он творил безрассудства из-за любви или высоких идей, я готов был воспринимать это с великим интересом, однако тех же безумств, совершаемых из-за резанной бумаги с картинками тех или иных президентов, я решительно не понимал. Все это отдавало детской песочницей, в которой неумные дети вновь и вновь хоронили умершего воробья. При этом для пущей важности могилку кропили кошачьей мочой, осыпали дешевой карамелью, а напоследок украшали одинокой ромашкой. Тем не менее, факт воробьиной смерти продолжал несказанно волновать людей, и, конечно, самое пристальное внимание уделялось загадочной ромашке с искомой мочой, придающей всей церемонии особый эпатирующий колорит.

Словом, горе-интеллигент, из-за Грошевой прибыли решившийся на трепанацию старческого черепа, меня никогда не интересовал, как не интересовала и сидящая в нем «тварь дрожащая», с детским любопытством тянущаяся к смертоубийству, норовящая увидеть за означенным действом нечто значимое и величественное.

Помнится, один из моих пациентов выразился по поводу означенного романа кратко и грубо. Онанизм дешевого интеллектуала! — так он, кажется, выразился. В первые минуты я даже обиделся за Федора Михайловича, начал убеждать пациента, что всей глубины произведения он, видимо, не понял и не осознал. Однако, спустя время, втайне от всех и даже, наверное, от себя самого, решил, что грубоватое суждение пациента было не лишено определенного смысла. Тем не менее, будучи хрестоматийным детективом, именно этот роман собрал наибольший урожай мировых пенок, взволновав умы даже таких китов, как Кортасар и Маркес…

— Сейчас, слышь-ка, — снова зашептал мне на ухо мужичок, — вон тот жирный пырнет того худого шпажонкой, и мы все поплывем на соседнюю улицу…

Ни удивиться, ни переспросить я так и не успел. Все случилось именно так, как предсказал неказистый пророк — даже намного быстрее. Двери сразу нескольких балконов с треском распахнулись, и в зал водопадом хлынула вода. Никто не командовал людьми, но и артисты, и зрители — все дружно устремились к окнам. Речь шла о спасении жизни, и люди старались не мешкать.