Андрей Ерпылев - Наследники Демиурга

Едва ли не все из собравшихся узнали из теленовостей про смерть Классика с таким изумлением, которого редакции ведущих программ не добились бы и известием о высадке десанта «летающих тарелочек» на Красной площади или братания американского президента с Бен-Ладеном.

– Да не может быть! – ахнула в один голос страна, высчитывая в уме возраст почившего. – Сколько-сколько? А мы-то думали, что он давным-давно помер!

Отцовская квартира уже с того памятного утра превратилась в место паломничества. Вряд ли хотя бы некоторые из нескончаемой череды приезжавших, приходивших и звонивших испытывали к покойному Георгию Владимировичу какие-нибудь чувства, кроме любопытства. Просто в столице в одночасье возникла новая мода: прийти «поклониться» усопшему Классику. Поучаствовать, так сказать… Не посочувствовать. Нет, именно поучаствовать. В тусовке под названием «прощание».

Для Владислава все эти дни прошли словно в полусне. Нескончаемые пожимания рук и суровые объятья от мужчин, слезливые поцелуи от женщин, любопытные детские взгляды. И дежурные, равнодушно-пустые соболезнования, соболезнования, соболезнования… В душе Сотникова-младшего словно оборвалось что-то важное, что-то делавшее его человеком. Оборвалось вместе с биением пульса отца, превратив в ходячий манекен, в робота, в заводную куклу, отвечавшую, пожимавшую протянутые ладони, выходящую к особенно важным гостям…

Странно, но со смертью Классика мост между ним и сыном не прервался. Время будто остановилось для этих двух людей: одного, помоложе, живого, и другого, совсем древнего – неживого. Они одни были неподвижны в центре бурлящего водоворота и только молча удивлялись происходящим вокруг переменам и возникающим, казалось ниоткуда, вещам: роскошному гробу, не кумачовому, как раньше, а полированному, из дорогого дерева с привинченными по заморской моде золочеными ручками, пышным венкам, заполонившим всю огромную квартиру, превратив ее в подобие сада из прекрасных в своем мертвом совершенстве цветов, дорогому костюму, какого при жизни писатель никогда не носил. Да и искусству визажистов, споро превративших старческую, искаженную параличом смертную маску в значительное умиротворенное лицо пожилого, но крепкого и пышущего при жизни здоровьем человека.

Кульминацией всей траурно-торжественной кутерьмы явился личный звонок Самого, который в присущей ему суховатой манере выразил свое глубочайшее соболезнование, объявил о посмертном награждении Классика высокой государственной наградой и пообещал если не свое, то уж своей супруги точно, присутствие на похоронах.

Добавить было нечего…

«Блиц» особенно нахального репортера, подкравшегося чуть ли не вплотную, ослепил на мгновение Владислава и заставил его оторваться от созерцания дорогих черт умиротворенного и спокойного отца, которому очень скоро предстояло навеки скрыться под деревянной крышкой и двумя метрами многократно воспетой им родной земли. Он устало потер ладонью лицо и взглянул на трибуну, где за время его «отсутствия» сменилось несколько ораторов. В данный момент, ежесекундно меняя позу и яростно жестикулируя, перед собравшимися лицедействовал неприятный взлохмаченный тип, судя по исторгаемому им рифмованному бреду, поэт:

Врал, конечно, рифмоплет. Врал, как и остальные. Ничего неизведанного или неведомого отец не открывал. Он просто-напросто жил. Жил и писал. Писал и жил…

Вероятно, в памяти Владислава образовался провал. Из всех ощущений оставалось только ледяное прикосновение мертвого отцовского лба на губах… Очнулся он только над разверстой пастью могилы, в глубине которой виднелась чуть покосившаяся полированная крышка с огромным, сияющим золотом накладным православным крестом.

«Зачем крест? Отец всегда был воинствующим атеистом!» – хотел крикнуть Владислав, но, объятый смертным холодом, смог только шевельнуть губами, что присутствующие догадливо сочли последней молитвой.

Кто-то попытался всунуть в ледяную, скрюченную, словно у мертвеца, кисть земляной комок, который тут же скатился вниз, глухо ударил по крышке гроба и разлетелся на сотни охряных кусочков.

Это послужило сигналом, и десятки больших и маленьких комков кладбищенской глинистой земли вразнобой забарабанили по полированному дереву… Со стороны это, наверное, напоминало излюбленную восточную казнь – побивание камнями: беснующаяся толпа фанатиков забрасывала булыжниками поверженного вчерашнего кумира…

Владислава оттеснили от могилы, и он, со сжимающимся сердцем слыша стук, становящийся все глуше и глуше, пьяно шатаясь, побрел навстречу серой целеустремленной толпе. Брел, не узнаваемый людьми, стремящимися «участвовать», и безуспешно старался разглядеть в потоке хотя бы одно человеческое лицо.

Ему повезло.

Прислонившись плечом к какой-то роскошной оградке, в отдалении стоял сгорбленный старик, единственный из присутствующих глядящий на Сотникова-младшего с неподдельным сочувствием. Скованная инфернальным льдом память со скрипом провернула свои шестеренки и откуда-то из глубины, поросшее плесенью и опутанное паутиной, всплыло узнавание…

– Дядя Валера…

Слова, ничего не значащие сами по себе, упали с губ сухим листом, но старик уже качнулся вперед, протягивая худые руки с небольшими, некогда изящными, но теперь распухшими в суставах кистями.

– Владик…

Дядя Валера, мамин брат, которого Владислав не видел с двенадцатилетнего возраста и считал давным-давно умершим, рыдал на груди племянника, гладя его по плечам и спине и повторяя снова и снова:

– Владик… Владик… Мальчик мой…

Видимо, такой уж день выпал сегодня, что воскресали забытые и считавшиеся давно умершими люди: одни – чтобы быть похороненными, другие – задержаться немного на грешной земле…

С поминок по отцу, устроенных в ресторане при Доме писателей, Владислав, только пригубил водки из старомодного граненого стакана, неизвестно где найденного среди современного модернового изобилия. А потом, коротко извинившись, уехал, к глубочайшему разочарованию собравшихся со вкусом проводить в последний путь Классика. Дядя Валера было увязался за ним, но, увидев состояние племянника, поспешил откланяться, пообещав наведаться в гости через день-другой.

Владислава, несмотря на теплый, даже жаркий день, никак не отпускал смертный холод, охвативший его, как только гроб с телом отца опустился на не по сезону стылое дно могилы. Добравшись до дома, он сразу вытащил с антресолей, полных всяческого годами там накапливавшегося барахла, допотопный обогреватель-рефлектор.