Филип Дик - Затворник из горной твердыни [= Человек в высоком замке]

Господи! Какие же мы варвары по сравнению с ними, понял Чилдэн. Мы всего лишь жалкие простаки перед их безжалостной логикой. Пол не сказал мне прямо, не стал мне доказывать, что наше искусство ничего не стоит. Он заставил меня самого сказать это вместо себя. И этой насмешкой он уже до конца меня добивает, а еще скорбит о том, что я так сказал. Приторно-вежливый жест сочувствия, когда услышал от меня эту горькую истину.

Он сломал меня, почти вслух произнес Чилдэн, однако, к счастью, ему удалось оставить эти слова только в своих мыслях. Как и раньше, он держал истинные свои чувства наглухо запертыми в своем внутреннем мире, обособленном и тайном, открытом только для себя одного. Он унизил меня и всех моих соотечественников. И я беспомощен. Мне нечем отплатить за это; мы — побежденный народ, и наше поражение в войне сродни тому, какое потерпел я сам только что, это поражение такое тонкое, такое внешне незаметное, что мы едва ли в состоянии постичь всю степень его тяжести. Фактически, мы скоро должны будем поднимать все наши архивы, чтобы выяснить, что оно вообще имело место.

Какие еще можно предъявить доказательства пригодности японцев господствовать? Он почувствовал, как его начинает душить смех, возможно, от понимания происходящего. Да, так оно и есть. Это как крепкий отборный анекдот, который нужно хорошо запомнить, посмаковать на досуге и даже рассказать. Вот только кому? Вот в этом-то и проблема. Слишком он личного свойства, чтобы его пересказывать.

В углу кабинета Пола он заметил корзину для ненужных бумаг. В нее! — Сказал себе самому Роберт Чилдэн, туда эту каплю металла, туда эту безделушку вместе с вцепившимся в нее «ву».

В состоянии ли я так поступить? Вышвырнуть ее? Покончить с создавшимся невыносимым положением прямо на глазах у Пола?

Но, думал он, крепко сжимая в пальцах коробочку, не имею права, если все еще надеюсь встретиться с этим своим приятелем-японцем.

Черт бы их всех побрал, я не в состоянии освободиться из-под их влияния, не в состоянии дать волю охватившему меня порыву. Вся непосредственность момента пропала… Пол внимательно смотрит на меня, ему все ясно без слов. Загнав мою совесть в ловушку, он протянул невидимую струну от этой безделицы металла в моей ладони через мою руку и плечи прямо в душу.

Догадывается, что слишком уж долго прожил я, околачиваясь возле них. Слишком уже поздно бежать сломя голову, возвращаться к своим былым соотечественникам, их нравам и обычаям.

— Пол… — начал Роберт Чилдэн. Голос его, он сам это тут же обнаружил, треснул, не выдержав тяжести его безумных мыслей о попытке бегства — перестал его слушаться, и он уже не в состоянии был придать ему ту или иную тональность.

— Да, Роберт.

— Пол, меня… это… унижает.

Комната закружилась перед его глазами.

— Почему, Роберт? — спросил японец огорченно, но как-то отрешенно. Будто он здесь совершенно ни при чем.

— Пол. Одну минутку. — Он выудил крохотное ювелирное украшение из коробочки. Оно стало скользким от пота. — Пол… я горжусь этой работой. Не может быть и речи о том, чтобы из нее лепили такую халтуру, как амулеты на счастье. Я отвергаю это.

И снова он никак не мог определить реакцию этого молодого японца. Он весь был только слух, только простое восприятие.

— Тем не менее, я благодарен вам, — сказал Роберт Чилдэн.

Пол поклонился.

Поклонился и Роберт Чилдэн.

— Люди, изготовившие это, — сказал Чилдэн, — гордые американские художники. Я в том числе. Поэтому предложение пустить их труд на дрянные амулеты оскорбляет нас, и я прошу вас извиниться.

Воцарилось казавшееся вечностью молчание.

Пол внимательно разглядывал Чилдэна. Одна его бровь приподнялась слегка, чуть искривились в улыбке тонкие губы.

— Я требую, — сказал Чилдэн. Это все. На большее он чувствовал, что не способен. Он просто ждал.

Пожалуйста, взмолился он. Ну помогите мне.

— Простите, что я ошибся в своей самонадеянности, — произнес Пол и протянул руку.

— Вот и прекрасно, — ответил Роберт Чилдэн.

Они пожали друг другу руки.

Удивительное спокойствие снизошло на душу Чилдэна. Я пережил это. Я остался цел и невредим. Все кончено. Бог милостив; он не обошел меня в нужный момент своим вниманием. В другой раз все может получиться совершенно иначе. Смогу ли я отважиться еще раз, можно ли еще раз так искушать судьбу? Вероятнее всего, нет.

Ему взгрустнулось. На короткий миг он будто поднялся на поверхности и увидел себя свободными.

Жизнь коротка, подумал он. Искусство или еще что-нибудь, только не жизнь, могут жить долго, простираясь в бесконечность, как бетонная лента шоссе. Равная, белая, нераздираемая пересечениями. Вот я стою перед нею. Но это уже все.

Взяв маленькую коробочку, он положил ее вместе с ювелирной вещицей фирмы «Эдфрэнк» во внутренний карман своего пальто.

— Мистер Тагоми, — произнес Рамсэй, — это мистер Ятабе. — Он удалился в угол кабинета, а вперед вышел невысокий старичок.

Протянув руку, Тагоми сказал:

— Я очень рад встретиться с вами лично, сэр. — Легкая, хрупкая рука пожилого господина скользнула в его ладонь. Он осторожно слегка пожал ее и тут же отпустил, надеясь, что ничего не сломал. Тагоми внимательно всматривался в черты лица пожилого господина и остался доволен тем, что увидел. Такой твердый, ясный взгляд, в глазах ни малейшего ослабления умственных способностей. Во всем облике ощущалась прочность старинных традиций. Лучшее качество, которым в состоянии похвастаться старость… И вот тут-то он понял, что перед ним стоит генерал Тедеки, бывший начальник имперского генерального штаба.

Тагоми низко поклонился.

— Генерал, — только и вымолвил он.

— А где третья сторона? — спросил генерал Тедеки.

— Сейчас прибудет, он уже близко, — сказал Тагоми. — Я лично позвонил ему в гостиницу. — В голове у него шумело, в низкой согбенной позе он отступил на несколько шагов назад, чувствуя, что вряд ли в состоянии будет выпрямиться.

Генерал сел. Мистер Рамсэй, все еще в неведении относительно личности пожилого господина, помог ему, пододвинув стул, но не выказывал особой почтительности. Тагоми нерешительно занял место напротив генерала.

— Мы зря теряем время, — произнес генерал. — Прискорбно, но неизбежно.

— Верно, — согласился Тагоми.

Прошло десять минут. Никто из них не нарушал молчания.

— Извините меня, сэр, — произнес, засуетившись, наконец Рамсэй. — Я удалюсь, если позволите.

Тагоми кивнул, и Рамсэй покинул кабинет.

— Чай, генерал? — спросил Тагоми.

— Нет, сэр.

— Сэр, — произнес Тагоми, — я должен признаться в том, чего боюсь. Я ощущаю в этой встрече нечто, внушающее ужас.

Генерал склонил голову.