Шамиль Идиатуллин - СССР™

Дьякин, скребя макушку, оглядел притихший кабинет и сказал:

– Я вообще-то предполагал, что уникальные технологии стырить – не два пальца об асфальт.

– Я вас умоляю, – сказал Рычев. – Во-первых, совсем уж уникального нет и в наше время вообще не бывает. Голографией только ленивый не балуется, проекции вообще банальностью стали. Дискретная передача данных давно в архив списана за ненадобностью, электромобили – тем более, их вообще чуть ли не раньше двигателей внутреннего сгорания шлепать начали.

– Так чего мы вообще все это затеяли? – озадаченно воскликнул минфиновец.

Рычев ответить не успел, Дьякин опередил:

– Небывалая комбинация бывалых впечатлений, дьявол, он же Бог, в деталях, все такое. «Кока-кола» поэлементно продается в любой аптеке, но только концерн полтора века сосет миллиарды за их соединение.

– Сравнил пень с ярмаркой, – пробурчал Рычев.

Дьякин услышал, улыбнулся и сказал:

– Тем более все равно ведь стырят.

– Стырят, – откликнулся Рычев. – Но у нас будет запас времени, у нас будет насыщение собственного спроса, создание мощной инфраструктурной сети, которая не позволит выкинуть дженерик на рынок только ради компрометирования оригинала. Мы сможем регулировать утечки, давить последствия и вообще диктовать условия. Keep-in-check, как было сказано. А на рынок выпустим – не сможем.

Он хотел на этом и остановиться, но не смог:

– И вообще, может, нам покамест для покорения Дикого Запада нефти и газа хватит?

– Отклоняемся, – предупреждающе заметил Дьякин, как будто Рычев сам не понимал и честно не пытался уйти от темы по дуге. Вроде получилось.

– Мы должны быть особыми. Пока у нас есть такие штуки, мы особенные. Те же японцы, думаете, всё продают? У них и местные приборы на три головы выше тех, что они вывозят, да и к себе они пускают только за бонусы – вон, коллекционеры специально японские диски собирают, потому что там обязательно должен быть эксклюзивный бонус. Иначе японского релиза не будет. И все мейджоры, группы, компании утираются и сочиняют бонусы. Потому что у японского потребителя платежеспособность. Так давайте себе создавать платежеспособность и ликвидность, а не развешивать их по первым же заборам клочками. Ура-ура, мы изобрели порох, получите его, пожалуйста, вместе с рецептом.

– Аргументы Максима Александровича заслуживают внимания, – начал Дьякин, но дальше Рычев уже не слушал. В разгар речи про бренды он потихоньку включил телефон, потому что Кузнецов ведь должен был позвонить, – и теперь он позвонил.

Рычев торопливо пробормотал извинения, встал и стремительно ушел в угол, не обращая внимания на пристальный взгляд Дьякина. Дослушал, задал два уточняющих вопроса, простился, тут же набрал Устымчика, дал команду, вернулся к столу и сказал:

– Михаил Алексеевич, дорогие коллеги, я прошу прощения. Надо срочно ехать.

– Что случилось? – помедлив, спросил Дьякин.

– С производством все в порядке, – успокоил его Рычев. – Там с замом моим непонятно, похоже на похищение.

Народ охнул, Дьякин пробормотал что-то про зверей-то брать. Рычев хотел объяснить и даже, может, очень громко, но тут Устымчик перезвонил, чтобы сказать, что рейс через два часа и диспетчер готов задержать на полчаса сверху, но не больше. Рычев неловко поклонился, сгреб портфель и бумаги и быстро пошел к выходу.

Вслед ему смотрели все – с почти одинаковым выражением.

Медвежонок превратился в Карлсона, Чебурашку, бабочку, пушистые контуры ее крыльев схватились черным и жестким, вязь превращений оборвалась. Или просто тепло во мне иссякло, так что дыхание больше не опаляло снег перед лицом, выжигая в нем причудливые окружности с льдистой каймой. Рук-ног и спины я не чувствовал давно, лежал куском гипса, а теперь, значит, и дыхательные пути гипсом залило.

Что это значит, равнодушно подумал я. Значит, что жара нет – хорошо, значит, не простыл и не температурю, и не сплю, не сплю. Хотя какой тут жар, птица, рыба, льда кусок, скользит и падает веселый. Я невеселый, и я не упал, а лег сам, лицом к заснеженной скале, умно, рассудительно и загодя, чтобы не погаснуть, как свеча на ветру, былинка на ветру, яблоки на снегу, не спать, и дырочку в небо проковырял, чтобы не задохнуться и не сникнуть тут, как мишка, не спать, и слушал, как кричит ветер, и сперва облизывает и обнимает неровными языками снега, потом раздергивает их до сплошного сугроба, скребет по нему с хрустом, затем глуше, глуше, как сквозь вату, и теперь даже не гладит по толстой и мягкой, наверное, перине, а я ее проверять плечами не буду, чтобы не запустить холод туда, где тепло, еще немного погреюсь и встану, а спать не буду, никогда, а то ведь так и врасту лицом в скалу, бабочку, Чебурашку, Карлсона, буду бабочкой, Карлсоном, полечу, как летом...

Я закричал от боли – вернее, попытался закричать, потому что будто отсиженное горло выпускало только несолидный сип, – и попытался понять, почему так больно и холодно. А вот почему: потому что я, обмирая и щуря выпариваемые лютым светом глаза, стоял на корточках по ноздри в плотном снегу, из которого выдернулся на последнем толчке засыпающего разума. Потому что, едва я порвал перину, безнадежная стылость забрала меня всерьез, каждая кость заходила кривым отбойным молотком, между кожей и мышцами будто микробудильники навтыкали, подъем, да я уже, и все заработало, затрясло как героя мультика, смешно и дико, до сколотой эмали, сроду так не мерз. И потому, что у меня по-прежнему сломано минимум шесть ребер, похоже, опять лопнул хрящ грудины, из правого уха сочится кровь, а левое запястье в лучшем случае сильно потянуто. Засыпающий разум умудрился об этом забыть. Теперь долго не забудет.

Зато не околел.

И пурга улеглась.

Я с некоторым усилием перестал сипеть, осторожно перенес вес на правую руку, больно как, зар-раза, и, держа левую руку на весу – ну, как на весу, в снежном пюре, – передвинул вес ближе к заднице, сел, снова засипел, нашарил в снегу палку, встал, почти без сипа, ir eget, [19] ( тат. ) настоящий мужчина поковылял – правее, правее, тут булыган под снегом, обойти, не скользить, все, вот тропка вверх.

Видимо, мне придется умереть.

Видимо, сегодня.

Видимо, невыспавшимся.

Заодно проверим тезис про отсыпание на том свете.

Я не спал около суток – с тех пор, как пришел в себя возле горящей машины, ну как возле – метрах в десяти. Впрочем, куцый отруб назвать сном трудно, с другой стороны, и чем-то особенным, с учетом предшествовавших событий, он не являлся. Да этот Камалов постоянно по обморокам валяется, делов-то. Пока его машина горит.