Дмитрий Глуховский - Рассказы о Родине

Перепелкин, худой и сломленный, скверно одетый, с эполетами из перхоти на костлявых плечах, поднялся со своего места. Обычно он был подавлен, выглядел как алкоголик и сильно заикался, поэтому его часто звали защищать либеральные ценности в политические ток-шоу.

Но сейчас Перепелкин держался непривычно уверенно и почти не горбился. Богов насторожился, опасаясь провокации.

— А… А… Ска-а-… Ска-а-жите. А если ветер во… вообще сти… стихнет? — с искренним интересом спросил он.

— Так… Готовимся уводить студию… На резерве две серии «Ментовских войн»… — окреп и стал раздавать приказы Внутренний Голос.

Понимая, что вот-вот случится непоправимое, Богов, не прислушиваясь к нему больше, сам перешел в наступление.

— Да что вы говорите такое? Ветер в нашей стране дул всегда!

— Еще до Петра Великого, до Ивана Грозного, со времен основания государства Российского деньги тут делались из воздуха! — поддержал его Жириновский. — Говорить, что ветер однажды иссякнет, может только вредитель! Только трус! — он разбежался, оттолкнулся от ограждения и с лету заехал Немцову локтем в лицо.

— Погодите с сериалом, — смилостивился Внутренний Голос.

— Воздуху, как основе благосостояния нашего государства и нашего народа нет замены! — Богов, увлекшись, сам перелез за ограждение, и побежал к сжавшемуся Немцову.

— А я-то что? Я ничего и не говорил… — тот прятал голову в руках, пытаясь защитить от ударов лицо.

— Ветер дул, ветер дует, ветер будет дуть всегда! — Жириновский сел на Немцова сверху и принялся топить его в грязи. — А такие наймиты, такие враги народа как вы просто мутят воду, потому что надеются однажды сами оседлать наши воздушные шары…

— По итогам зрительского голосования победил Владимир Вольфович Жириновский! — Богов схватил Жириновского за пятерню со сбитыми в кровь костяшками. — Борису Немцову засчитывается поражение! — он пнул ойкнувшего политика.

— Еще поживешь, — шепнул ему Внутренний Голос.

— Спасибо вам! — крикнул Богов. — Спасибо всем, кто смотрел эту передачу! Воздуха хватит на всех! Дышите глубже!

— Всем спасибо! — прогундосил на всю студию режиссер. — Эфир окончен.

Богов, изможденный, но абсолютно счастливый, присел на краешек ринга и закурил. Подошел Иванов, ласково потрепал его по загривку.

— Двенадцать с половиной процентов. Доля тридцать. Пятьдесят тысяч звонков в Доминиканскую республику, твой интерес учтен.

Богов устало улыбнулся, развел руками.

— Слышь, Владимир Петрович, че-то он не дышит, — рабочий попинал лежащего лицом в грязи Немцова.

— Черт, увлеклись… — Богов почесал в затылке. — Но зато какие цифры… — он зажмурился и затянулся глубоко, как после оргазма.

«Прослушайте прогноз погоды на завтра, 1 июня 2008 года. В Москве будет солнечно, температура — днем плюс двадцать, ночью плюс пятнадцать градусов. На всей территории России завтра будет дуть сильный западный ветер. Ветер будет дуть и всю неделю…»

— Ветер теперь будет дуть всегда, — подмигнул себе в зеркало заднего вида Богов и переключил радио на музыку.

— Ничтожество! — взвизгнула Наташка.

Антон машинально пригнулся. После трех сорокапятидневных командировок в Чечню опасность он чувствовал спиной: тело реагировало независимо от сознания, с солидным опережением.

Граненый стакан ударил в стену прямо над его головой, взорвался стеклянной крошкой, хлестнул Антона по щекам и градом осыпался на пол. Антон разогнулся, стряхнул стекло с лаконичного мужского бутерброда — докторская на бородинском — и непоколебимо харкнул.

— Ничего, ничего ты не можешь! — вопила она.

От Наташкиного фальцета выла тихонечко пыльная посуда в серванте, согласно покачивала головой фарфоровая собачка на полке в коридоре и ползли вниз по холодильнику неказистые магниты с названиями городов: «Сухуми», «Кисловодск», и даже самодельный «Грозный».

Когда у Наташки перехватывало дыхание, и она с хрипом набиралась воздуху на следующий заход, паузу заполнял вкрадчивый бубнеж занявшего господствующую высоту кухонного телевизора. На заросшем жиром экране мелькали откормленные лица; кажется, шла вечерняя аналитическая программа.

Двести сорок миллиардов, подумал Антон. Двести. Сорок.

В комнате проснулся и заревел Сашка. Жалко пацана. Пойти, что ли, уложить его?

Антон встал с колченогого табурета, но сразу оказался перед шкафчиком с посудой. Кухня — ничего лишнего. Шесть квадратных метров. Плюнул на экранных политиков — и попал, щелкнул кнопкой и уткнулся в нержавеющего артиста Каневского. Антон кивнул Каневскому как старому другу. Открыл шкаф, достал новый стакан, сел, налил. Закрыл глаза.

— Что же ты тогда работу такую себе выбрал, мать твою?! Ведь семнадцать тысяч рублей! Я даже школьным подругам признаться не могу!

Антон нащупал на клетчатой скатерти, сплошь покрытой колото-резаными, свой законный бутерброд и откусил. Колбаса, теплая, подозрительно упругая, жевалась нехотя. Антону на миг показалось, что это Наташкин язык у него во рту, что она его целует. С голодухи чего не покажется… Все последние месяцы в постели она от него отворачивалась. Воспитывала. Наказывала за медленный карьерный рост.

Тем временем в ящике вертелся артист Каневский, эксгумирующий преступников советских времен и, заодно, — собственную, той же поры, славу.

— В те времена коррупция казалась делом неслыханным, — гнул свое Каневский. — Именно поэтому расследование получило такой резонанс. Следствие вели…

Он замолчал, сквозь жир на экране пристально вглядываясь в кухонную мизансцену. Антон вздохнул и налил еще. С легендарным майором-знатоком пить было все-таки не так одиноко. Коньяк нахлынул, мутным черноморским прибоем уютно зашумел в голове. Антон зашел в зеленые воды с надувным матрацем, закачался на пенных волнах, задумался.

— Принципы у него! Нет, вы поглядите! Все люди как люди, а у этого чудака принципы! — комаром, зубной болью нудела сквозь баюкающий шепот прибоя Наташка.

— Суки они все, товарищ Томин, — как-то вообще сказал Антон, обращаясь к артисту Каневскому.

Он уронил голову на руки, укрылся от злой жены, от рыдающего сына, от Государства Российского, от всей своей жизни идиотской укрылся и уснул. И снилось ему, что затопило к едреням весь этот паскудный мир, и ни одна тварь в нем не заслужила билета на Ноев ковчег, и только он, Антон, все валандался бесконечно средь темных вод на своем надувном матрасике, валандался…

И когда его утлый плот пристал наконец, получилось так, что опять к «Арарату». К точке отправления. Почти пустая бутылка с псевдоармянским коньяком высилась пред его глазами, и дальтонически напечатанная этикетка с горным массивом занимала все Антоново поле зрения.