Дмитрий Глуховский - Рассказы о Родине

Но Филипп Андреевич почти не слышал его — он прислушивался к себе. Где же оно? Где то самое? Как оно наступит? Разверзнутся небеса? Или куст заговорит с ним?

— Вот это наш стахановец, — гендиректор указал на восседавшего в кабине харвестера Пронина. — Семен… эээ… Семен.

Пчелкин нехотя поднял глаза, и вдруг сердце его екнуло.

Лицо рабочего за рулем харвестера отличалось от лиц всех прочих людей, липнувших к министру.

В нем не было суетливости, подобострастия, тревоги. Человек смотрел на Пчелкина спокойно, пожалуй, даже равнодушно, словно пребывал вне системы координат, на которой должен был бы считаться точкой минимума, а стоящий рядом с ним министр — точкой максимума. Это было не лицо механизатора, но бесстрастная маска оракула.

И Пчелкин, к восторгу телеоператоров, полез в кабину харвестера.

— А что это за рычажок? — почти заискивающе спросил министр у Пронина, коря себя за то, что стесняется отринуть предрассудки, стесняется заговорить сразу о главном…

Пронин пожал плечами, внимательно глядя на министра. Разве затем ты пришел сюда, истолковал его жест тот. И решился.

— В чем смысл жизни? — громко спросил министр.

Его замы насторожились, звукооператоры протянули в кабину лохматые микрофоны на длинных удочках, а Пронин наградил Пчелкина долгим взглядом.

Уста оракула отверзлись…

— Пилить! — трубно произнес он. — Осваивать!

И обвел рукой редеющий смешанный лес.

Толпа оживилась. Согласно зашуршали все заместители министра, и заместители директора фирмы, и корреспонденты со своими операторами.

Пчелкин молчал. В его сознании вспыхивали и гасли вселенные, через него струились энергии мира, и великие истины, сокрытые за кисейными покрывалами, послушно обнажались пред его взором.

Как смел он усомниться в том, что существование его было изначально наполнено смыслом? Кто позволил ему желать иного, чем то, для чего он был предназначен Господом?

— Спасибо, — облизнув губы, хрипло промолвил Пчелкин. — Вы дали мне силы продолжать дальше.

Пронин усмехнулся, пожал плечами, нажал на газ. И огромный харвестер с двумя крошечными человеческими фигурками внутри неспешно покатил по бесконечной лесной просеке, уходящей прямо в огромное закатное солнце.

Хочу рабом на галеры, подумал Саша.

Окна тарахтящей «девятки» запотели от кислого похмельного дыхания телеоператора и звуковика. Если стекла потереть рукавом, за ними стало бы видно парализованное Третье кольцо, забитое чадящими машинами, тонущие в смоге бетонные ленты развязок, уткнувшиеся в низкие облака башни «Москва-Сити» где-то вдалеке… Но Саша представлял себе, что ему восемь лет, и наступили зимние каникулы, и он едет сейчас в поезде к бабушке в крошечную деревню под Шарьей. И что за затуманенным окном — не Богом проклятая «трешка», не тысячи тысяч слипшихся вместе машин, а заваленный снегом полустанок, зажатый между разлапистыми елками. И что вот-вот поезд тронется, и припорошенные, нарядные ели побегут от него все быстрее и быстрее, а потом придет проводница с чаем в тех самых подстаканниках и с продолговатыми бумажными упаковками сахара, на которых нарисован точно такой же поезд, а в нем, наверное, сидит точно такой же мальчишка и собирается протереть запотевшее окно, чтобы посмотреть на заснеженные ели, прихлебывая чай с точно таким же сахаром — и так до бесконечности…

Запиликал мобильный. Похолодев от определившегося номера, Саша набрал побольше воздуха и ответил.

— Какого черта?! — взвизгнул в трубке выпускающий редактор.

— Пробки… Все стоит, — пролепетал Саша.

— А ты не знал?! Надо было выехать заранее! Доверили тебе раз в жизни сделать прямое включение с важного события! Заместитель председателя подкомитета Госдумы по ЖКХ дает пресс-конференцию по уборке улиц от палой листвы! А ты что? Клянусь, если не успеешь за пятнадцать минут доехать до Думы, ты труп! Все сделаю, чтобы ты до конца жизни продолжал рассказывать телезрителям о пробках! И работать будешь за славу и признание, потому что зарплаты у тебя больше не будет, понял?!

— Но…

— А если будешь спорить, поедешь обратно в свой Ярославль! И репортаж о новорожденных бельчатах останется пиком твоей карьеры, понял?! Чтобы через пятнадцать минут ты уже был на позиции, и чтобы «флайку» развернул, и чтобы ты у меня на спутнике висел, понял?!

— Да.

У рабов на галерах была не такая уж сложная работа, подумал Саша. Без стресса. А главное, у них не было иллюзий, что однажды они смогут сбежать, или стать надзирателями, или даже свободными гражданами, поэтому в будущее они смотрели с уверенностью. А тут… Последние два года Саша числился в новостях Главного канала стажером, и очень надеялся, что скоро ему начнут платить человеческую зарплату, будут доверять нормальные события, может быть, даже отправлять в командировки… А когда-нибудь он сделает действительно блестящий сюжет, или добудет эксклюзивный материал, или проведет безупречный прямой эфир с места крушения самолета, и его заметят… И сделают специальным корреспондентом. А потом отправят в заграничное бюро! В Париж… Или Нью-Йорк… А потом, потом вернут в Москву уже маститым профессионалом и поставят вести вечерний выпуск новостей… А потом доверят и собственную аналитическую программу! Конечно, без настоящего эксклюзива, без репортажа, который увидит вся страна, включая телевизионных богов, на это могут уйти двадцать и тридцать и сорок лет. Но если бы с ним случилось чудо… Саша зажмурился и изо всех сил загадал, чтобы с ним случилось чудо. Запиликал телефон.

Саша посмотрел на определившийся номер и сглотнул. Думал — может лучше не подходить? Потом понял — нет, тогда точно — в Ярославль, к бельчатам.

— Ну и где ты?! — заорал выпускающий.

— Пробка тут… Метров сто проехали только… — приврал Саша.

— Или через десять минут ты стоишь с развернутой антенной у Думы, или можешь сразу брать билеты до Ярославля! — выпускающий швырнул трубку.

Саша обреченно посмотрел на совсем окоченевшее уже Третье кольцо. У Думы он не будет ни через десять минут, ни через двадцать, ни через час. Настало самое время раскусить капсулу с цианистым калием; жаль, стажерам на Главном их не выдавали. Не быть ему ведущим аналитической программы, не брать интервью у Генсека ООН в Нью-Йорке, не летать с Президентом в заграничные вояжи, и даже в Иркутск на заседание Госсовета не летать, и вообще никуда за пределы Москвы, да и в Москве его теперь прикуют цепями к допотопному компьютеру в казематах Главного канала, и будет он долбить по клавишам, не видя дневного света… До пенсии. До слепоты. Ведь из сотен только что вылупившихся черепашат-стажеров, наперегонки ползущих к океану славы, к карьерным глубинам, лишь единицы достигнут спасительной линии прибоя. Остальные… А на судьбах остальных и воздвигнут телецентр, неспроста прозванный «Останкино».