Виктор Пелевин - t

Т., не отвечая, взял топор.

Аксинья вскрикнула, соскочила с телеги и побежала в лес. Она перемещалась легко и плавно, словно плыла — но двигалась при этом очень быстро. Вскоре её уже нельзя было различить между стволов.

«Как хороша, — подумал Т., — и ловкая, захотел бы, не догнал. Вот только она вернётся сейчас, я знаю. Нутром чую, грехом самим… И всё заново… Так, значит, что? Рубить и не сомневаться…»

Он прижал указательный палец к серому борту телеги, поднял, примериваясь, топор, и вдруг увидел немыслимое.

Лошадь, только что тянувшаяся губами к траве, подняла морду, поглядела на него колдовским пурпурным глазом и отчётливо произнесла:

— Рубить не палец надо, барин.

Т. от неожиданности выронил топор.

— Что? — спросил он. — Что ты… Что вы сказали?

— А то, барин. Пальцы тут ни при чём, — повторила лошадь тихо, будто боясь, что услышит кто-то лишний. — Тут не палец рубить, тут малой печатью убелиться след. Усечь смердячую яцутку. Вот тогда ровно по греху одёжка будет.

Сказав это, лошадь отвернула морду и стала дальше щипать траву.

— А ну повтори, — сказал Т. — Повтори, что ты сказала.

Но лошадь продолжала щипать траву, не обращая внимания на Т., и ему стало казаться, что всё услышанное было просто галлюцинацией. Это подозрение быстро стало уверенностью — и даже непонятно сделалось, как он мог всерьёз размышлять, говорила с ним лошадь или нет.

«Безумие, — подумал он. — Нельзя столько пить. Может, в гостинице подмешали в водку какую-то дрянь? Впрочем, совсем недавно я допускал, что на самом деле мёртв и всё происходящее суть загробное испытание души… Как, однако, скачут мысли. А ну скорей к Ариэлю. Там всё выясним…»

Т. повернулся к лесу.

— Аксинья! — крикнул он. — Мне в гостиницу надо! Выходи!

— Не выйду, барин! — отозвалась Аксинья. — Вы топором зашибёте.

— Да не трону я! Верно говорю!

— А чего топор взял?

Т. наморщился от идиотизма ситуации.

— Палец хотел рубить, — крикнул он. — Палец, не тебя!

— А зачем палец?

— От зла уберечься!

Аксинья некоторое время молчала — верно, думала.

— А че ты им делаешь, пальцем? — крикнула она наконец.

Т. почувствовал, что его лицо покрывается горячей краской стыда.

— Ты прямо как лошадь рассуждаешь! — крикнул он. — Дура!

— Чиво ж, — прокричала Аксинья в ответ, — мы Смольных институтов не кончали!

— Прекрати меня фраппировать!

— Будете ругать, ещё дальше убегу, — раздался ответный крик.

Т. потерял терпение.

— Да выходи же, не бойся!

— Не, барин, сами езжайте, — отозвалась Аксинья. — Лучше я за телегой к гостинице приду, как у вас дурь пройдёт.

Как ни погонял Т. лошадь, она плелась медленно и только после хорошего шлепка ненадолго переходила с шага на ленивую рысь. Каждый раз при этом она оглядывалась и пронзительно смотрела на него — словно намекая, что состоявшийся в лесу обмен мнениями о нравственных вопросах сделал неуместными и даже оскорбительными те перевозочно-гужевые отношения, в которые Т. назойливо пытается с ней вступить.

Впрочем, Т. было неловко и без этого.

«Оскорбил эту святую женщину, эту юную труженицу, — думал он, — плюнул ей в душу… Хотя непонятно, что именно её так оттолкнуло. Совсем ведь не чувствую народной души, только притворяюсь. Нельзя так напиваться. До чего дошло — лошадь заговорила… И ведь не просто заговорила, она надо мной смеялась. И была совершенно права…»

— Конечно права, — сказала вдруг лошадь, оглядываясь. — Рубить палец, граф, это чистой воды кви про кво.

Т. похолодел.

«Вот, опять, — подумал он. — Сейчас отвернётся и замолчит, как ни в чём не бывало…»

Но лошадь брела вперёд, по-прежнему глядя на Т.

— Кви про кво? — переспросил Т. — Что это?

— Это когда одно принимают за другое, — ответила лошадь.

Никакой возможности считать разговор наваждением больше не осталось. Всё происходило на самом деле.

— Признаться, я слаб в латыни, — сказал Т., стараясь сохранять самообладание. — В юности знал, а сейчас всё забылось.

— «Кви» — это местоимение «кто», — объяснила лошадь, — а «кво» — его же архаическая форма, только в дательном падеже.

— Благодарю, — сказал Т. — Кажется, начинаю припоминать.

— Латынь здесь не важна, — продолжала лошадь. — Важна суть дела. Вы вспомнили Евангелие от Марка — так задумайтесь, о чём там на самом деле речь. Сначала надо трезво определить, какой именно из членов вас соблазняет: нога, рука, глаз, ухо… Апостол ничего не конкретизировал по той причине, что эллины были большие выдумщики по этой части. В некоторых апокрифах даже уточнялось, что перво-наперво следует задуматься, ваш ли собственный член вводит вас в соблазн. Может, его надо рубить кому-то другому…

Сказав это, лошадь подняла морду к небу и пронзительно заржала, отчего телега заходила ходуном, и вожжи чуть не выпали у Т. из рук. Вокруг опять замелькали странные радужные тени.

— Но в нашем случае всё просто, — продолжала лошадь, поворачивая к Т. надменный профиль, — поэтому я посоветовала бы вам обратиться к опыту скопчества. Есть два варианта. Убелиться малой печатью, как я предложила с самого начала. Отделить яички, этого на первое время будет достаточно. За месяц всё заживёт. А можно сразу большую печать. Это сами понимаете что. Если вы не трус, рубите не задумываясь. А потом поедем искать проплеванный якимец.

— Чего искать?

— Якимец, — повторила лошадь, — это, по скопческой терминологии, свинцовый гвоздик из колеса, который в дырочке носят. Как убьёте в себе нечистого, два месяца нельзя вынимать. Пока заживать будет.

— А почему проплеванный?

— Чтоб не загноилось.

Т. с отвращением сплюнул.

— Яцутки какие-то, якимцы, — пробормотал он, морщась, — придумают же такую мерзость. Ничего не понимаю…

— Да я потом подробно объясню, не бойтесь. Времени будет предостаточно. Главное не медлить — сейчас отличная минута, сердце полно решимости, а вокруг как раз никого нет! Не сомневайтесь, граф. Другого такого случая может не представиться очень долго!

Лошадь остановилась и уставилась на Т. горящими гипнотическими глазами. Т. слез с телеги, взял в руку топор и неуверенно положил ладонь на пряжку брючного ремня… Тут вдали зазвонили ко всенощной, и он пришёл в себя.

«Так ведь действительно до членовредительства дойдёт», — подумал он и сильно, до крови укусил себя за губу.

Радужные тени исчезли. Он понял, что с топором в руке стоит перед телегой на пустой вечерней дороге — собственно, тут он и стоял секунду назад, но только теперь полностью вернулся в настоящее. Т. перевёл глаза на лошадь. Она всем своим видом старалась показать, что совершенно здесь ни при чём. Т. укусил себя за губу ещё раз, и стало ясно, что лошадь вообще ничего не старается показать, а просто тянется губами к пучку травы.