Виктор Пелевин - t

— Открой, Филимон, — сказал женский голос в глубине квартиры, и лакей послушно отступил.

Войдя, Т. увидел в прихожей высокую стройную даму в тёмном платье с ювелирной брошью в виде камелии.

— Что вам угодно? — спросила она, внимательно глядя на Т.

— Видите ли, мне от знакомых стало известно, что здесь собирается соловьевское общество. Я был знаком с Владимиром Сергеевичем, и мне показалось…

Дама улыбнулась.

— Мы не афишируем наших встреч, — сказала она. — И потом, «общество» — это слишком сильно сказано. Скорее, просто собрание друзей. Чем вы можете подтвердить, что знакомы с Владимиром Сергеевичем?

Т. вынул из внутреннего кармана фотографию, полученную от Олсуфьева.

— Вот, — сказал он, — только Соловьёв здесь в юности…

Дама внимательно осмотрела фотографию, потом прочла надпись на её обороте и проговорила:

— Да, несомненно, это Владимир Сергеевич. Вы же, сударь, сильно изменились с тех пор. Как вас зовут?

— Т., — ответил Т. — Граф Т.

Дама чуть побледнела.

— Так это правда, — сказала она, — а я думала, молодёжь меня разыгрывает… При всём уважении, та скандальная и страшноватая репутация, которая вас преследует, граф… Кроме того, один из наших гостей, лама Джамбон, ужасно напуган вашим появлением, так как уже имел с вами дело — мы сейчас отпаивали его каплями. Я, собственно, ничего не имею против уголовного элемента, но у нас присутствует пресса. Мы пригласили репортёра, чтобы привлечь внимание прогрессивных газет к судьбе Владимира Сергеевича, и ваше появление на заседании…

— Я обещаю, что не причиню никаких неудобств, — сказал Т. смиренно. — Мне просто хочется послушать. И, может быть, задать пару вопросов.

На лице дамы изобразилось сомнение.

— Известно ли вам, — спросила она, — что наши собрания запрещены полицией? У вас могут быть дополнительные неприятности, если вас здесь обнаружат.

Т. махнул рукой.

— Уж эта малость меня совсем не смущает. Если б вы знали, как важно для меня каждое слово о Соловьёве, вы не колебались бы ни секунды.

Дама ещё раз осмотрела фотографию и вернула её Т.

— Ну хорошо, — сказала она. — В конце концов, кто я такая, чтобы вам отказать? Только не садитесь рядом с ламой Джамбоном. Можете задавать интересующие вас вопросы, но не перебивайте говорящих. Идите за мной.

В гостиной, украшенной портретными эстампами (Эпиктет, Марк Аврелий и ещё кто-то бородатый), сидело около десяти человек разного вида и возраста. Т. сразу понял, что журналист, о котором говорила дама с камелией — это украшенный подусниками господин с багровой апоплексической шеей, чем-то похожий на Кнопфа (даже костюм на нём был в шоколадную клетку). Он сидел особняком от остальных.

Стулья в гостиной были обращены полукругом к одной из стен, а на стене, как бы в фокусе внимания, висел карандашный портрет Соловьёва — такого же размера, как эстампы с философами. Соловьёв выглядел заметно старше, чем на фотографии, которую Т. предъявил даме, и его усы были длиннее — они свисали почти до груди.

Слева от портрета к стене был прикреплён квадратный кусок картона с рукописной надписью:

Ум — это безумная обезьяна, несущаяся к пропасти. Причём мысль о том, что ум — это безумная обезьяна, несущаяся к пропасти, есть не что иное, как кокетливая попытка безумной обезьяны поправить причёску на пути к обрыву.

Соловьёв

Справа от портрета был другой картон, побольше:

Ты не строка в Книге Жизни, а её читатель. Тот свет, который делает страницу видимой. Но суть всех земных историй в том, что этот вечный свет плетётся за пачкотнёй ничтожных авторов и не в силах возвыситься до своей настоящей судьбы — до тех пор, пока об этом не будет сказано в Книге… Впрочем, только свет может знать, в чём судьба света.

Соловьёв

Под портретом висел третий картон:

Умное неделание беззаботно. Если описать его на символическом языке момента, оно таково — Ваше Величество, вспомните, что вы император, и распустите думу!

Соловьёв

«Ну, это они для жандармов повесили, — подумал Т. — Хотя… Победоносцев ведь упоминал про святого. Исихия и помысел-самодержец. Жаль, что так и не успели толком поговорить…»

Дама с камелией заметила, куда он смотрит, и улыбнулась.

— Да-с, умственные построения Владимир Сергеевич не жаловал… Но его тайные последователи в высочайших сферах понимают всё слишком буквально. Сколько дум уже распустили — а он совсем не о том говорил.

— А о чём? — спросил Т. — Что это за император?

— Я, если позволите, объясню после собрания, тут в двух словах не скажешь. Сейчас уже времени нет. Садитесь вот здесь, с краю…

Она легонько хлопнула в ладоши.

— Итак, начинаем. Владимир Сергеевич не хотел, чтобы мы, вспоминая его, проводили наши встречи по определённому ритуалу. Он не желал, чтобы мы уподоблялись религиозной секте — это пугало его больше всего. Он говорил примерно так — ну встретитесь, вспомните про меня, посмеётесь…

У дамы с камелией задрожал голос, она сморгнула, и Т. внезапно, безо всяких ясных оснований для такой мысли, решил, что она, скорей всего, была когда-то подругой Соловьёва, а девчушка, увиденная им у подъезда — их дочь.

— Но некоторые неизбежные традиции, — продолжала дама, — у нашего маленького общества всё-таки выработались, отрицать это глупо. Благодарная память о Владимире Сергеевиче уже протоптала себе, так сказать, определённые тропинки… Одна из них — это короткая медитация, с которой мы начинаем наши встречи. Суть в том, что мы тихо вглядываемся вглубь себя и пытаемся ощутить в себе Читателя — таинственную силу, создающую нас в эту самую минуту… Каждый волен делать это по своему разумению, здесь нет определённой техники или правила… Вы что-то хотите сказать?

— Я? — удивлённо переспросил Т., заметив, что дама смотрит на него.

— Простите, но вы так… так подняли брови, и я решила…

— Нет-нет, — отозвался Т., — у меня никаких возражений. Просто, насколько я понимаю учение Владимира Сергеевича, пытаться увидеть в себе читателя бесполезно.

Дама с камелией слегка покраснела.

— Отчего вы так думаете?

— Оттого, — ответил Т., — что это не в нас присутствует читатель, а наоборот — мы возникаем на миг в его мысленном взоре и исчезаем, сменяя друг друга, словно осенние листья, которые ветер проносит перед чердачным окном.

— Какой поэтичный образ, — сказала дама с камелией. — Только немного мрачный. Ну тогда попытайтесь увидеть это чердачное окно — и пронеситесь перед ним сухим дубовым листом… Я же говорила, что у нас нет обязательной для всех процедуры.

— Господа, я не хотел никому перечить, — пробормотал Т. смущённо. — Просто я хотел сказать, что читатель есть принципиально трансцендентное нашему измерению присутствие, поэтому он не может быть дан нам в ощущении.