Юрий Никитин - Сингомэйкеры

Макгрегор покосился на меня, подмигнул неожиданно и фыркнул:

— А когда у нас подряд шли две умные мысли?

Штейн гоготнул:

— А две дурацкие?

— Дурацкие вообще ходят стаями, косяками, стадами! А вот умные… Потому и пошли это эгалите, фратерните и это… как его… ну, которое братство. В смысле, братство с простолюдинами. Но так как простолюдинов хрен поднимешь до своего уровня, пришлось спуститься самим в быдлизм. Надо сказать, что сопротивлялись недолго: спускаться всегда легче, чем переть наверх.

— Да уж, — согласился Макгрегор, — я как-то поймал одного недавно, что играет в тетрис…

Штейн надулся.

— А что в тетрисе плохого? Вспомнил старое доброе… Вечное, можно даже сказать.

— Да ладно, все мы люди. Вон Гадес вообще занимается бог знает чем с нашей уборщицей, и то ничего. Мы пока что в телах этих двуногих обезьян, так что все простительно. Пока простительно.

Но Штейн все равно надулся, брови сдвинуты, отвернулся, весь преисполненный негодования и достоинства, бьющего фонтаном через край. Гадес, к счастью, занят тем, что набирает на браслете часов какой-то код, не слышит инвектив, так что Макгрегор и уел в свое удовольствие, и остался небитым, что вообще-то немаловажно для счастья в этом мире.

Мне все казалось, что не просто весело перешучиваются, а идет какой-то пробный тест для меня, и хотя я помалкиваю почтительно, но мою мимику наверняка смотрят на мониторах под разными углами, сравнивают с шаблонами, где уже висит табличка, что означает то или другое выражение на морде лица.

На всякий случай я надел и держал почтительно-внимательное выражение, а когда Кронберг или Макгрегор косились на меня, я торопливо кивал, мол, ну а как же еще, это же само собой!

Кронберг вздохнул, развел руками и посмотрел на меня прямо.

— Вот видите, Юджин, с какими неполиткорректными чудовищами приходится мне работать.

Макгрегор презрительно скривил губы.

— Политкорректность… Она понятна и объяснима, если встать на точку зрения тех существ, что ею пользуются. Но мы — не они.

— Не они, — сказал и Кронберг. — Политкорректность оправданна в быту, среди простых людей. Там, на дне, они все — белые, черные, цветные, краснокожие… то бишь кавказоиды, афроамериканцы, еще какие-то типы, но только не китайцы, арабы или индийцы — никого нельзя назвать тем, кем он является! Но эта хрень не для нас. У нас здесь нет белых, негров, китайцев или индийцев. У нас только умные люди, индекс интеллекта которых выше ста. По нашей шкале!

Он посмотрел на меня так, словно подозревал во мне негра преклонных годов. Я торопливо кивнул, а так как от меня ждали не только кивка, но и каких-то слов, я сказал вежливо:

— Я тоже не замечаю, какого цвета кожа у наших сотрудников. И какой разрез глаз.

— Вот видите, — сказал Кронберг, — и Юджин полагает, что политкорректность — чушь.

— Он так не полагает, — запротестовал Макгрегор. — Юджин, разве вы так полагаете?

Я ощутил себя на краю пропасти, но от меня требовали четкого ответа, и я решился, будто прыгнул в бездну:

— Я глубоко уважаю законы, но я никогда не поставлю рядом академика, даже если это Кокошин, и спившегося наркомана, что не вылезает из тюрьмы за кражи и убийства.

Кронберг сказал с удовольствием:

— Вот видите? А политкорректность не только ставит знак равенства, но еще и требует, чтобы этому наркоману оказывали больше внимания, чем академику. Ребята, на нас слишком большая ответственность, чтобы мы играли еще и в политкорректность. Потому у нас нет чернокожих, которых взяли только для того, чтобы демонстрировать равное отношение ко всем расам, верам и сексуальным вывихам.

— Только по ай-кью, — подтвердил Макгрегор. Торопливо поправил сам себя: — Точнее, по качеству и важности выполненных работ.

— Что и есть более точный показатель ай-кью, — сказал Гадес, — чем всякие дурацкие тесты…

Штейн ухмыльнулся.

— Не злись! Прими как данность, что при всех своих озарениях и гениальных догадках иногда бываешь на редкость туп. Даже близок к полной идиотии. Наверное, это у тебя для того, чтобы накопить энергию для рывка.

Гадес хмурился, глаза зыркали недоверчиво и зло. Я слышал как-то краем уха, что некоторые тесты выдают ай-кью Гадеса самые высокие цифры, другие же опускают ниже плинтуса. Понятно, все тесты несовершенны, мы сами их составляем, пересматриваем и поправляем, но ни у кого не бывает такого дикого разброса показателей, как у Гадеса.

Кронберг, что уже не вмешивался в странный, на мой взгляд, разговор, поднял руку и сказал в темный циферблат часов:

— Мария, принеси пять бокалов и шампанское.

Штейн тяжело вздохнул, сейчас он выглядит тихим, приветливым и доброжелательным, как никогда, сказал с тоской:

— Политкорректность политкорректностью, но, конечно же, править должно цивилизованное меньшинство…

Кронберг хмыкнул:

— Так в чем проблемы?

— Не понял, — ответил Штейн.

Кронберг развел руками.

— А что не понять? Разве мы не правим?.. Юджин это давно понял. И от него уже ничего не скрыто.

Вошла Мария, в руках широкий поднос, бутылка шампанского и пять фужеров. Молча переставила на столик, двигаясь четко и без намека на кокетство, мне на мгновение показалось, что я в Москве: там мой ап отмечали почти так же, глобализация несет с собой и некоторую унификацию. Она быстро и умело расставила перед нами бокалы, открыла бутылку, я опасливо ждал: стрельнет или не стрельнет, залив все пеной, как из огнетушителя, но обошлось, Мария подержала бутылку наклоненной, придерживая пробку, затем красиво разлила по фужерам и, оставив бутылку на середине стола, исчезла.

Кронберг взял один фужер в ладонь и задумчиво смотрел, как стремительно поднимаются серебристые пузырьки кверху.

— Мы правим тайком, — ответил он сумрачно. — А это унижает. Такое сродни обману.

— Меня ничуть не унижает, — ответил Штейн бодро. — Напротив, я чувствую себя, как отважный и очень хитрый подпольщик в стане врага!

— Ну вот, — сказал Кронберг с укором, — даже в стане врага… А для меня эта тупая толпа, какой бы ни была невежественной и скотской, — это моя семья. Я из нее вышел и никак не стану, да и не смог бы рассматривать ее как врага! Но и не могу подчиняться желаниям толпы. Потому эта двоякость…

Макгрегор напомнил:

— Но с этим дело потихоньку меняется.

— Как? — спросил Кронберг.

Он медленно поднял бокал, взгляд устремлен поверх бокала.

— Истина проясняется, — пояснил Макгрегор, — медленно, осторожно, но общество подводится к мысли, что ранее главенствующий рабочий класс — уже не главенствующий. И что все богатые и вообще власть имущие — не обязательно злобные эксплуататоры, отбирающие у бедных последние копейки. А самое важное, что мы наконец-то от иллюзий «виноватых дворян» вернулись к реальному раскладу…