Ник Перумов - Александровскiе кадеты. Том 1 [litres с оптимизированными иллюстрациями]

– Фёдор. Солонов. – Федя сжал кулаки, нутром уже понимая, что драки после уроков. скорее всего. не избежать.

– И откуда ж ты, Солонов Фёдор, такой? – стал кривляться второгодник.

– Из Третьей Елисаветинской, – процедил Федя. – Слыхал про такую? Иль нет? К нам даже из Вольской гимназии самых отчаянных присылали! Неисправимых. Слыхал, нет?

«Не имей сто рублей, а имей одну наглую морду», – как говаривал дядя Сергей Евлампиевич.

Очевидно, что-то где-то Воротников слыхал, потому как на лице его отразилась некая работа мысли.

Фёдор ухмыльнулся как можно выразительнее и несколько картинно потёр шрам на подбородке.

Самое смешное, что «неисправимых» из Вольской к ним действительно присылали, когда их родители или опекуны переезжали в Елисаветинск, где стояло сразу три армейских полка – пехотный, егерский и драгунский.

– Ну, смотри, Солонов, – наконец выдал Севка. – Коль махаться хочешь – это можно устроить! Только не здесь. – Он широко ухмыльнулся и отправился к своему столу, тем более что к ним уже начинали приглядываться дежурные дядьки и офицеры.

Петя Ниткин застыл над опустевшей тарелкой.

– Я… я господину капитану скажу… – полушёпотом пробормотал он, растеряно глядя в пустую тарелку.

– Что ты ему скажешь? – накинулся на друга Фёдор.

– Что он у меня… что еду забрал… колбасу!

– А он скажет – это ты сам слопал, а на него сваливаешь.

– А вы разве не подтвердите? – простодушно удивился Петя.

Конечно, подполковник Аристов говорил про то, что нельзя врать и что надо идти к ним, но… Уж больно памятно было, как презирали «филёров» и как устраивали им «тёмные» в 3-й Елисаветинской.

Фёдор глянул на лица соседей по столу, с которыми ещё даже не успел познакомиться.

– Филёрить сразу, да-а? – неприятно скривил рот высокий и тощий парень с веснушками. Что ж, как и ожидалось.

– А ты ворон не лови, тогда и колбаска никуда не денется! – поддержал его сосед, вихрастый блондин с бледно-голубыми глазами.

– А ябедничать – сам знаешь, – согласился и третий, рыжий. – Можно и того!..

Петя съёжился, втянул голову в плечи.

– А еду отбирать, значит, можно?! – резко спросил Фёдор.

– А ты не зевай, – ухмыльнулся рыжий.

– Эх, вы! – вырвалось у Фёдора. – Не у вас отобрали – так и ладно, значит?

Мальчишки за столом переглянулись. И, судя по ответным взглядам, дело обстояло именно так. «Не у нас, так и ладно».

– И что ж ты думаешь, что филёрить теперь можно, да, Солонов? – чуть ли не с укоризной сказал вихрастый. – Не по-нашему это, не по-кадетски. Пусть вот он к Воротникову идёт, скажет, что после уроков драться будет. Или сам иди, как собрался. Драться так драться, по-честному. А он-то сразу «скажу капитану»!..

– Да кишка у них обоих тонка, с Воротниковым махаться-то!.. – загоготал веснушчатый, однако третий, рыжий, только покачал головой, задумался.

– А вот увидим, – дрожа от бешенства, сказал Фёдор. – Петя! Чего замер, ешь давай. Сыр мой хочешь? Я его терпеть не могу…

– Хочу, – прошептал красный как рак Пётр. – И, Федя… не надо, а? Пожалуйста… Обойдусь я без этой колбасы…

– Он у тебя её и завтра тогда отнимет! – рассердился Фёдор. – И булку сладкую, и вообще всё, что только захочет!..

– Седьмая рота! Пять минут чай пить осталось! – зычно крикнул дежурный по столовой, из старших кадет.

Фёдор поспешно сунул Ниткину свой сыр, в один присест проглотил собственный бутерброд, быстро допил чай. Предстояло разойтись по классам.

Из столовой младший возраст выходил строем, но сразу же разделился по отделениям. Первое, где были Солонов и Ниткин, должно было проследовать на русскую словесность; в дневнике-табеле значилось после названия предмета:

« …преподаватель И. И. Шульцъ» .

– Немец небось, – услыхал Фёдор за спиной голос Кости Нифонтова, развязный и с издёвочкой. – Немец-перец-колбаса, кислая капуста!..

– Мож, мы его того? – тотчас предложил Воротников. – Чтоб знал, что мы – о-го-го!

Что значило «того» и «о-го-го», лично Фёдор Солонов не понял, однако Нифонтов захихикал, а Бобровский снисходительно ухмыльнулся.

– Нэ стоит, господа, нэ стоит, – остановил он приятелей. – К тому же… Господин Солонов, а господин Солонов!..

– Чего тебе? – обернулся Фёдор, пока они шли широким и светлым коридором корпуса к дверям классной комнаты.

– Слышэл я тут краэм уха… что ты с Севкой Воротниковым дрэтсэ собрэлсэ?

– Твоё какое дело, Бобровский? – Федя не собирался уступать.

– Ну кэ-эк жэ. Всеволод друг мой, а дэла друзэй – мои дэла, вот тэк!

– Заместо него хочешь?

Бобровский вновь ухмыльнулся, уверенно, солидно.

– Зачэм замэсто? Уговор дороже дэнэг. Только глупо это, Солонов, из-за тихони в драку лэзть.

– Отстань, Бобровский, а?

За спиной Льва маячили напряжённые физиономии веснушчатого и вихрастого, рыжий куда-то делся.

– Могу и отстэть, – пожал плечами Бобровский. – Мне-то что? Тэбэ с Севкой дрэтсэ, нэ мнэ.

Фёдор не ответил, потому что они оказались у знакомых уже дверей.

Расставленные непривычно, по дуге парты, не парные, а на одного. Высокая кафедра учителя, его массивный стол, в углу – тележка с каким-то аппаратом под аккуратным холстом. На стенах висели портреты писателей, но не знакомые, стандартные литографии, а настоящие полотна, как и в вестибюле корпуса.

Прямо над доской (вернее, досками, занимавшими всю стену) висел портрет государя; а рядом с дверьми – большая батальная картина, сразу привлёкшая Федино внимание.

На ней поднимались земляные валы с фашинами поверху, из полузасыпанных амбразур торчали чёрные жерла старинных пушек. Все подступы к валу завалены были телами – большей частью в красных мундирах с белыми перевязями, среди которых и ближе всего к валам примешивались серо-зелёные русские шинели. Над бастионом гордо реял армейский флаг с косым крестом и двуглавым орлом в середине, а рядом с ним стояли два человека, один молодой, а другой средних лет, с характерным профилем и единственными в своём роде бакенбардами.

«Тайный совѣтникъ камергеръ А. С. Пушкинъ и поручикъ графъ Л. Н. Толстой на Малаховомъ курганѣ».

Фёдор дисциплинированно сел в середине, рядом с Петей. На первый же ряд, как ни странно, первым плюхнулся Бобровский, прямо напротив кафедры. Нифонтов устроился рядом; несчастный Воротников заметался, словно цыплёнок под коршуном. Его второгодническая душа отчаянно стремилась забиться в самый дальний от учителя угол; однако Бобровский поманил его, и Севка со страдальческим выражением уселся по другую сторону от приятеля, на самый край скамьи, словно была она из раскалённого металла.

Лев принялся что-то втолковывать Воротникову, но длилось это недолго. В коридоре зазвенел звонок, и едва его трели стихи, как за дверьми послышались сперва приглушённые голоса, а потом – шаги.