Шамиль Идиатуллин - Всё как у людей [сборник litres]

– Каких? – спросил образец тихо.

Никитин положил блокнот на край операционного стола, уперся в него кулаками, медленно оторвал один кулак от ледериновой обложки, прижал его к ребрам и утомленно заговорил:

– Мы тебя отстояли, Алю отстояли, но это же не жизнь. Мы третий год на месте топчемся, нам все перспективы и финансирование закрыли, пока ясности не будет. А ее не будет, пока мы не узнаем. А мы не узнаем, пока ты не объяснишь. Так и будет – институт весь на остаточном финансировании, штат урезается каждые полгода, у всех подряд заказы хватаем на стекломойки и умные мусорки, на что угодно. Персонал разбежался, самые упертые остались. Аля в четырех стенах сидит, молчит, обследования ничего не показывают, ни понять ничего, ни выпустить не можем. Ты тоже, пока ясности не будет, так и останешься мясной болванкой – в лучшем случае социально-психологической, для отработки внутриведомственных протоколов в случайно собранных коллективах, – не по– мнишь, как всю весну учетчицей на складе отбарабанила?

Образец открыл глаза и через пару секунд снова закрыл.

– Ну там попроще, там гастеры, они вежливые. В следующий раз не так повезет. А совсем не повезет – спишут в торфяные теплички, будут в тебя импланты для очень важных персон подсаживать и проверять, как приживаются и как можно с отторжением бороться. Это больно, Женя. Это гадко. И это не твой уровень совсем.

– Почему Женя? – спросил вдруг образец, не открывая глаз.

Никитин растерялся и, помедлив, сказал:

– Ну, просто имя. Хорошее.

Пыхов поймал взгляд Юсупова и отвернулся, чтобы не заржать. Никитин был хорошим спецом и неплохим человеком, выпускавшим тщеславие лишь туда, где, по его мысли, никто не разглядит. Но понять, что «Евгения» – это «Ева гения», было несложно, как и догадаться, что за гений имеется в виду. Особенно после настойчивых попыток Никитина назвать мужской форм-фактор Адамом. В итоге-то он, как правило, именовался Артемом, от Artificial [1], понятно. Аля – от Alien [2] Alien – чужак. , хотя зачем имя образцу, который не говорит и ни с кем не общается, Пыхов так и не понял.

Отдел контроля называл образец-два исключительно Лилит – в редких случаях, когда совсем без имени обойтись не получалось. Потому что как еще-то.

– Ну вот и все, – сказал Юсупов неприятным голосом, рассматривая лежащий образец поверх раскрытого ноутбука. – Что и требовалось доказать. В сотый раз потрындели и уснули. Вместо того чтобы понять, почему не так сегодняшний патч встал и как образец умудрился без команды перейти в силовой режим. Я в следующий раз предлагаю просто запись первого допроса ставить, все равно по сравнению с ним…

Никитин начал восставать, как прыгающий лев в замедленной съемке. Со спины это выглядело особенно забавно, хоть и совершенно неуместно: склоки Никитина и Юсупова могли длиться часами и никогда не иссякали, их можно было только оборвать.

Явно с этим намерением Овчаренко и развернулся от экранов, в которые пялился последние минуты. Но такнуть не успел.

В дверь стукнулись, она тут же щелкнула и, помедлив, приоткрылась. Конвоир Несунов всунулся в щель и, пыхтя, спросил:

– Можно?

Дождался кивка Овчаренко и ввел образец-два.

Пыхов не видел образец-два больше года. За это время образец-два почти не изменился: не вырос, не потолстел, не похудел и ничуть не сбавил в щеках. Даже волосы как будто не отросли, хотя Пыхов знал, что волосы и ногти у образца-два растут, хоть и несколько медленнее нормы. Значит, образец-два стригли, зачем-то выдерживая заданный то ли образцом-один, то ли неведомым биопринтером уродский стандарт очень неудачного каре или стрижки под кривой горшок.

И поведение, казалось не изменилось: образец-два так же смотрел волком, раскидав щеки по ключицам, и так же не издавал звуков громче пыхтения.

И сейчас он этому правилу вроде не изменил, а вроде и изменил.

Образец-два не успел разглядеть тело под хирургической простынкой на столе, от двери это было невозможно, но запыхтел тут же, часто и в очевидно нештатном режиме, – и попятился, старательно отворачивая набыченную голову. Непонятности вида испугался или даже запаха. Шею же свернет, балда, подумал Пыхов, но отвлекся, заметив, что лоб и щеки образца покраснели и от лица летят крошечные бисеринки то ли пота, то ли распыленных зажмуриванием слез.

Образец-два плакал. Образец-два пытался развернуться, спрятать лицо и убежать из места, которое нашел, видимо, опасным или неприятным, в любое другое. Образец-два был близок к панике. Совершенно детской. То есть человеческой.

До сих пор, насколько помнил Пыхов, образец-два такими возможностями пренебрегал. Режим «молчать, набычившись» закрывал процентов девяносто его потребностей, а когда ситуация требовала выхода за эти рамки, образец почти мгновенно впадал в сон, больше напоминающий кому.

Образец, дыша часто и с пыхтением, слепо рвался, трясясь и подвывая, к выходу мимо или сквозь конвоира, который равнодушно не пускал, перехватывая и мягко направляя образец-два обратно. От этого образец-два впадал в совсем откровенное отчаяние – ну или демонстрировал его признаки.

Пыхов быстро убедился, что Овчаренко и Чепет это тоже заметили и оценили, а камеры нацелены на дверь, и принялся изучать мелкие детали и особенности. Поведение образца-два выглядело довольно естественным, во всяком случае, Катя лет в пять примерно так себя и вела, ну или вела бы, окажись в подобной обстановке. Если бы Пыхов позволил кому бы то ни было создать подобную обстановку для дочери.

Образец-два, развернутый Несуновым от двери, неловко, с перетопом, попробовал рвануться обратно, в очередной раз уткнулся в мягко пресекающие руки, замер, повесив голову, и тихо заныл.

Вот это что-то новое, старательно подумал Пыхов, чтобы задавить мысль, всколыхнувшуюся первой: отпустить бы ее, мелкая же совсем. Непрофессионального выплеска он и устыдился, и испугался – а нельзя на работе дом вспоминать, тем более Катю, – отринул попытку оправдать себя соображениями типа «В таком состоянии образец-два все равно непригоден» и услышал:

– Алечка, ну что ты. Успокойте ее, пожалуйста. Боится же ребенок.

Образец-два чуть сбавил интенсивность воя. Прислушивается, что ли, подумал Пыхов и указал конвоиру на стул рядом со столом охранника. Несунов все так же мягко и ловко, Пыхов аж восхитился, сделал так, что образец-два через секунду плюхнулся на стул, подвывая уже с намеком на скорое завершение и обозначая что-то кроме слепого горя. Во всяком случае, от конвоира образец-два старательно отвернулся, тоже совершенно по-детски, Катя так отворачивалась, выпятив челюсть и ухватив себя повыше локтей. Образец-два вцепился не в плечи, а в краешки стула, на миг замер в динамическом равновесии, замолкнув для вдоха и приоткрыв глаза, и застыл уже явно и очевидно.