Шамиль Идиатуллин - Всё как у людей [сборник litres]

Никитин, пожевав губами, сказал совсем ласково:

– Какой дом, какая работа? Хранилище три – твой дом, спецшкаф в лаборатории. Ты в шкафу всю жизнь провела. Белом таком, стальном. Внутри массажеры с душем, капельницы и отводящие трубки. Там и жила с перерывами на полевые испытания. Ты где сегодня проснулась, помнишь?

– Дома. Проспала, вскочила и побежала на работу.

– Ну Женечка. Мы тебя вчера на перепрошивку забрали, все утро тестили, а сегодня высадили в квартале от «Галактики». Ты там, кстати, не год работала, а три дня. А убранство квартиры, прошлое, будущее, как настольная лампа нагревалась, мама пироги пекла и папа на велике кататься учил, воспитательница Альбина Николаевна, игра в куклы – это чужие воспоминания или придуманные вообще, компиляции, их я лично вон с Ильдаром Рашидовичем подбирал и в тебя записывал. Ненастоящее оно все.

– Для меня – настоящее, – сказал образец-один. – Я им жила. У меня другого нет. Ничего нет. Только память. Светлая и добрая. Вы хорошо ее придумали и записали, Сергей Викторович, спасибо. Отняли вот зря. Не по-людски это. Тем более в сотый или какой там раз. Так что сами виноваты.

– Так, – сказал Овчаренко.

Никитин, не обращая на него внимания, виновато констатировал:

– Такова суровая проза жизни.

– Такова нежная поэзия смерти, – в тон ему ответил образец-один.

И Чепет, давно, оказывается, делавший короткие непонятные движения, не сходя с места, пробормотал:

– Помогите.

Пыхов всмотрелся и метнулся к нему.

Чепет чуть сгорбился над столом, неловко вцепившись обеими руками в пустую вроде колбу, которую, похоже, не хотел уже держать, но и оторваться от нее не мог, будто прихваченный клеем или током высокого напряжения. Именно он к ней, а не она к нему: колба неподвижно поблескивала в пяти сантиметрах над столешницей, а Чепет дергался, извивался и притопывал, будто мим или брейк-танцор из древней телепередачи.

Пыхов потянулся было помочь, но тут же отдернул руки и, не отрывая взгляда от колбы, зашарил в поисках достаточно толстой прихватки. Колба не была пустой, хотя что в ней, Пыхов понять не мог, но именно это содержимое, а не поверхность колбы, отбрасывало жесткие отблески в такт чему-то неслышному.

– Помоги, – прошипел Чепет.

Его кисть, видная Пыхову, на миг вздулась и опала, костяшки вдруг блеснули так же ярко, как содержимое колбы. Пыхов моргнул, блеск исчез. Пыхов, опомнившись, ухватил из упаковки на столе ком резиновых перчаток. Надевать было некогда, он растянул ком по ладони и ухватил за колбу.

Вернее, попробовал ухватить.

По кончикам пальцев будто ударили доской – плашмя, но со всей дури. Боль прошла по каждой кости скелета, небрежно шевельнув и раздвинув ее, серебром сверкнула в глазницах и ушла. Пробирка на миг потемнела и снова стала светлой. Пыхов отшатнулся, тряся рукой. Несколько перчаток опало с нее скукоженными листочками, лишь одна держалась, как приколотая булавками. Пыхову даже показалось, что он видит торчащие из подушечек пальцев стальные головки, но тут перчатка опала точно таким же, как остальные, ноябрьским листом. Пыхов глянул на пальцы, тут же переставшие болеть, потер их, испугавшись немоте ощущений и обрадовавшись тому, что вот немота и исчезла, уступив нормативным вроде реакциям, – и недоуменно обернулся на легкий шум.

Чепет, бережно поставив колбу, опал головой под стол.

Пыхов, держа на отлете правую руку, которой пока не доверял, общупал Чепета левой рукой, потом, не собираясь мириться с ощущением скользкой бестрепетной прохлады, все-таки сунулся к шее и носу правой.

И отнял руки, уступая место рухнувшему рядом на колени Юсупову. Тот сунулся под стол – и тоже ненадолго. Для долгих занятий там повода не осталось.

Чепет был мертв. Мертв, покоен и стыл – так, будто скончался не вот сейчас и даже не сегодня.

Пыхов выругался и, больно скручивая шею, зыркнул на образец-один.

Образец-один безмятежно смотрел в потолок. Правильно, куда он денется, он же обездвижен и фиксаторами, и блокировкой.

А образец-два – нет, сообразил Пыхов запоздало. И совсем запоздало соотнес громкие неприятности Чепета с их последствиями. Теми, что наступили не для бедолаги Чепета, а для остальных: Пыхов неизбежно метнулся к Чепету, и Юсупов метнулся к нему, и Овчаренко смотрел на Чепета, и охранник с конвоиром тоже. Никитин смотрел на образец-один.

А на образец-два не смотрел никто.

И теперь образец-два дотюкивал что-то на экране, лихо, большими пальцами, в темпе проворного школьника, – явно не танец по разноцветным шарикам. Так не играют. Так пишут.

Пыхов вскочил, больно зацепив головой край металлической столешницы, но не успел ни броситься к образцу-два, ни распутать сплетшиеся, как в мультике, ноги, ни даже крикнуть.

Образец-два тюкнул в последний раз, поднял телефон, и динамик сказал вежливым женским голосом речевого помощника:

– Из равнодушных уст я слышал смерти весть, незабудка, танго, танго, плюсквамперфект, и равнодушно ей внимал я.

Голосовой помощник читал фразу, явно напечатанную сейчас образцом-два, маленькой девочкой, не умеющей ни печатать, ни читать, ни писать, ни говорить, не имевшей шанса появиться и не имеющей права существовать, тем более с непонятными целями. Теперь как минимум одна из целей стала понятна.

Образец-два должен был снять блок с образца-один.

Блок снимался голосовой командой, которую образец-один технически не мог узнать и физически не мог произнести. Это было прописано в базовых настройках, Никитин трижды лично перепроверил под личным же надзором Пыхова и под его подпись.

Но базовые настройки образца-два оставались неизвестными и непроверяемыми.

Теперь узнали – с горячим ужасом от хребта к солнечному сплетению. И теперь поймем, насколько поздно хуже, чем никогда.

Образец-один выгнулся невозможным способом – телескопические суставы, вспомнил Пыхов, – выдернул одну руку из зажима, сел на столе и сказал, глядя за спину Никитину:

– Не вздумай.

Телефон громко ударился о пол углом, подскочил и с треском шлепнулся плашмя.

Охранник смотрел на испорченное имущество подобно абитуриенту театральной студии, разыгрывающему этюд «Пять стадий принятия». А Несунов, стащивший образец-два за шиворот со стула, уже держал наготове пластиковые наручники, нацеливая их на мелкие руки и ноги. Разобрать, что где, было непросто, образец-два отбивался яростно и моторно, но конвоир был умелым.

Ну хоть кто-то знает, что делать, подумал Пыхов со стыдливым облегчением, потому что смотреть на то, как взрослый мужик затягивает петлю на детской лодыжке, было неприятно даже с учетом сопутствующих обстоятельств и понимания, чья это лодыжка.