Цезарий Збешховский - Искажение [litres]

Марко Кольберг упал на живот и бьется лицом о доски пола. Йохан Персон, если можно так выразиться, в несколько лучшем положении – он лежит на боку, попеременно сгибаясь и разгибаясь. Оба без сознания, и создается впечатление, будто они подключены к невидимой аппаратуре.

В окнах виднеются лица товарищей, которые вытаращив глаза ждут развития событий. Они прекрасно знают, что может случиться самое худшее. Если бы кто-то сказал мне утром, что сегодня я погибну, спасая кого-то из отряда, для меня это была бы чистая абстракция. Возможно, будь у меня больше времени, я принял бы иное решение – пошел бы один или не пошел бы вообще. Но я вижу парней из первого отделения – и вынужден поступить именно так.

Мы медленно перемещаемся вперед, осторожно переставляя ноги, будто под нами не пол, а хрупкий лед, под которым заполненная светом пропасть. Я чувствую пронизывающие волны холода, но стараюсь не обращать на них внимания, не сводя взгляда с Кольберга и Персона, которых едва знаю – в феврале они сменили убитых на рынке товарищей – и которых даже недолюбливаю, но сегодня несу за них ответственность.

– Маркус, смотри, – тихо говорит рядовой Ротт.

Он выпускает из рук МСК, автомат повисает на ремне. Вытянув перед собой обе ладони, поднимает вверх пальцы, и из их кончиков исходит нечто похожее на светящийся дым – бледные струйки света, едва видимые в полумраке школьного класса. Огни святого Эльма. Когда они появляются на предметах или человеческом теле, это означает, что в воздухе наличествует большая разность электрических потенциалов. Приближается самое худшее, и нам его уже не остановить.

Я делаю шаг в сторону края класса, потом еще один. Страховочная веревка ползет по полу будто змея. Ротт тоже движется за мной – его отделяет от меня лишь узкий ряд столов. Наши руки, шлемы и лица испускают свет. Подобное явление даже по-своему красиво, и я наверняка открыл бы рот от восхищения, если бы оно не предвещало смерть.

Я бросаю взгляд на Ротта, стуча зубами, и в голове лениво проносятся мысли, что я стою рядом именно с ним, с этим пустым человеком. Все вокруг – сплошной парадокс и беспрестанное тасование карт. В мозгу кружатся хороводы духов, мчащихся подобно уносящему сухие листья ветру. Какое-то мгновение я пытаюсь их коснуться, ухватить продолговатые тени, которые они не отбрасывают, поймать несуществующие тени из густого эфира – пока внезапная вспышка не отправляет нас в темноту.

Даймос, даймос, даймос!

Суббота, 9 апреля, 07.15

Харман, провинция Саладх, Южный Ремарк

сынок у меня пока нет сил писать я видел конец света был в аду и вернулся оттуда в свое тело теперь на меня давит знание что все нам знакомое исчезнет завтра или через сто лет я пока не знаю не видел дату но небытие таится за порогом

я так тебя люблю так люблю

Воскресенье, 10 апреля, 09.30

Наверняка мне ввели какое-то лекарство, похоже потеряв терпение. Я внезапно пробуждаюсь, будто кто-то выдернул меня за волосы из сна, и вижу капельницу с сочащейся в мои вены светлой жидкостью. В ногах койки стоят капитан Заубер и лейтенант Дереш. Они о чем-то переговариваются шепотом, глядя на меня как на экзотического паука.

– Наконец-то! Очнулся, – говорит лейтенант, записывая что-то в планшете.

– Оставь нас одних, Харальд. Я хочу поговорить с пациентом. – Линда Заубер закрывает дверь изолятора, бросает взгляд на показания приборов и садится на пустую койку рядом, закинув ногу на ногу. – Как ты себя чувствуешь, Маркус?

– Не знаю, госпожа капитан. Страшно шумит в голове.

– Хочешь воды?

– Нет, спасибо. – Я закрываю глаза; мне очень хреново. – Кажется, меня сейчас стошнит. Такое впечатление, будто покатался на испорченной карусели.

– Возле койки стоит тазик, не стесняйся, – начальница медсанчасти прямо-таки исходит сочувствием.

– Сколько я пробыл без сознания?

– Со времени происшествия прошло около шести дней. Сейчас утро воскресенья десятого апреля. Вчера ты тоже ненадолго приходил в себя, даже взял телефон.

– Не помню.

– Не переживай.

Госпожа капитан распахивает окно и закуривает длинный «редс». Дым сразу же долетает до меня, но тошноты я не чувствую, зато появляется знакомое посасывание под ложечкой. Однако я слишком слаб, чтобы попросить сигарету, к тому же я в больнице.

– Что случилось? – наконец задаю я наиболее очевидный вопрос.

– Мне нужно явиться к командованию базы, так что я не успею тебе все рассказать, как и выяснить ряд беспокоящих меня вопросов. Тебя чем-то поразило – пока мы не знаем причин, но по описанию похоже на электрическую дугу. Твоя жизнь уже вне опасности. Больше всего я боялась повреждения мозга. – Она смотрит на меня проницательным взглядом, свойственным скорее психиатру, чем хирургу. – Тебе следует знать, что Персон и Кольберг умерли до прибытия медиков, а состояние Ротта я бы определила как тяжелое.

Я дотрагиваюсь до своего лица, будто желая убедиться, что оно осталось на месте. Кожа под кончиками пальцев холодная и слегка вспотевшая. Провожу ладонью по лбу, заросшей щеке и подбородку, затем сую пальцы под левую подмышку, ощущая утолщение от повязки и морщась от боли. Увидев это, капитан Заубер велит мне убрать руки.

– Твой стимулятор взорвался, и мне пришлось его удалить, – спокойно говорит она, будто это самая обычная информация. – Об этом никто не знает.

Размашистым мужским жестом она выбрасывает окурок за окно, затем встает надо мной и пытается улыбнуться, но безуспешно. Постоянная тоска давно сожрала ее мимические мышцы, парализовав, словно ботулиновый яд. Я спрашиваю про рядового Ротта, хотя уже знаю, что она ответит. Меня охватывает холодная уверенность, что его разум не мог уцелеть.

– Ему повезло значительно меньше, чем тебе. Он лежит в соседней палате, связанный ремнями.

– Госпожа капитан, он ведет себя так же, как Виктор Гинек?

Мой вопрос чертовски неуместен, и она не обязана сообщать мне подобные сведения. Было бы куда лучше, если бы я свесился с койки и наблевал в тазик.

– Да, капрал, симптомы те же самые. Мы ничем не можем ему помочь.

Резко повернувшись, она идет к двери и уходит, не попрощавшись, злясь на меня и на весь мир.

Успокоительные средства не действуют. Уже шесть дней сгоревший стимулятор ГСМ не раздражает импульсами электрод в моем мозгу. Меня больше не защищает химико-электрическая мантия, преобразуя окружающий мир в знакомые и безопасные образы. Я чувствую, как по подземным каналам, выдолбленным в толще камня, течет живая информация. Огромная махина чернее ночи перемещается на миллиметр в адской бездне, и каждое ее движение, даже крошечное содрогание, создает складку на поверхности реальности.