Дмитрий Манасыпов - Дохлокрай

А прыгать по столу не пришло бы даже в птичью голову. Только жердочка, никак когтей по полированному благородному и мореному дубу. И ни в коем случае по зеленому бархату, укрывавшему самую середину. И не рядом с малахитом письменного прибора или пачкой тонкой, голубоватой бумаги для письма. И нельзя задеть настольную лампу с вставками из янтаря и бумажным абажуром, украшенным настоящими японскими орнаментами.

Сильные бледные пальцы с черными ногтями очень ловко и быстро отрывали птичьи головы, забывающие про правила. И плевать на то, что это всего лишь вороны. Пусть и очень умные.

– Иди ко мне, дружок… – хозяин достал из ящика стола сложную маску с несколькими разнокалиберными линзами, блестевшими чистым полированным горным хрусталем. – Покажи мне, что увидел и услышал…

Птица каркнула. Испуганно и обреченно, зная, какая боль ждет впереди. И шагнула на руку, уже обтянутую толстой кожей ловчей перчатки.

Темные глаза стали еще больше, увеличившись через линзы. Приблизились к вороньим, уставились, проникая внутрь птичьей головы. Та забилась, каркнув напоследок и ослабла, обвиснув и опустив крылья.

Туктуктуктук… сердце птицы колотилось, ломая тельце. Жить ей оставалось немного. Но хозяин видел все, нужное и понятное. И оказался готов к недалекому грядущему. Хотелось верить, что так. Про некоторые ошибки из-за заносчивости и гордыни не забывал никогда.

Сидор подошел ближе, наклонился, всматриваясь в лицо. Чего ты в нем не видел, а, Сидор? Тот крякнул, привстав с колен и тут же, не раздумывая, впечатал кулак в скулу. Голова взорвалась ударом колуна, мотнулась в сторону. Боль пронзила раскаленной нитью, прорезала от глазного зуба и до темени. Ах ты… сволочь… Со свинчаткой бил, не иначе…

Жаловаться глупо, сам же виноват. Сам и никто больше. Уехал в глушь, отдыхать духовно, упоительно успокаиваясь сладкими луговыми запахами и розово-мягкими закатами. Практику возобновил, лечил крестьян, их детишек с женами. Идиот, что еще скажешь… идеалист. Или нет? Или заигрался все же?..

Сидор пнул ногой в живот. Сильно, с небольшого замаха. Сильный мужик Сидор, ничего не скажешь. Мельнику по-другому и никак. Поди, потаскай на плече мешки в несколько пудов, да поменяй с парой-тройкой рабочих жернова. Поневоле обрастешь мускулами, не больно и напряжешься, а удар гвоздит, как молотком.

Да и сапоги у него хорошие. Городского пошива сапоги. Стачал какой-то мастер на беду, подбил стальными подковками выгнутые твердые мыски. Только и мелькнула начищенная не по-деревенски кожа, да впечаталась прямо в подреберье, заодно зацепив и желудок.

Пришлось, как низкой скотине-пьянице, корчиться, извергнув остатки давешнего обеда. И вышло же так, что даже это снова заставило Сидора и остальных пустить в ход руки-ноги. Отбитые внутренности извергли совсем ненужное, что спешно схватил и глотал точно когда выбивали входную дверь.

Милый тоненький мизинчик, украшенный дешевеньким колечком. Так себе колечко-то, латунь начищенная и кусочек полированного непрозрачного голубого стеклышка. Купленное, наверное не иначе как на ярмарке, если не коробейника, забредшего в село. Нравилось оно девчушке той, Пелагеюшке, так некстати вышедшей на удаленную полянку. Жаль было ему… ох и жаль. Но себя-то жалел больше. Да только вот, как на грех, сам виноват в последующем. Ибо не стоило гордыню и ненужные знания демонстрировать попу. Ведь, как пропала девчоночка, на него сразу и показал… А тут мизинчик этот. С колечком.

Сельчане хрипели красными потными лицами, толкались вокруг, мельтеша и мешаясь друг другу. И хорошо, и хорошо, удары долетали через один. А если бы нет… Били жестоко, но не до смерти. Вымещали свои злобу, жажду мести и… страх.

А как же без него, когда, выломав дверь и ворвавшись, учинили поиски. Искали Пелагею, а нашли…

Дом этот не сдавался и не продавался. Переходил по наследству, подчас вызывая ощущение того, что сам отыскивал нового хозяина. Выстроенный на земле, подаренной милостивой и жуткой Анной Иоанновной первому владельцу, дом обходили стороной. Хоть и стоял тот на удобной тропке, ведущей к грибным борам и полянам с таким обилием ягоды, что день собирай, не оберешь. Но все в селе знали – нечистое место, нехорошее.

Отличалось строение от прочих в округе, что на несколько верст, также, как дончак отставного поручика Ужгородского пехотного, Станислава Вячеславовича Вольскова, от обычных местных меринов. Тяжелое, темного кирпича, с красной черепицей, уложенной острыми ребрами и с совершенной уж невидалью, каминной трубой. Смотрело на всех, по глупости или случайности заплутавших к нему, узкими вестфальскими окнами. Высилось на три-четыре аршина лишь не ровняясь с маковкой храма. Оригинальный попался первый владелец, ничего не скажешь. А уж как умудрился притащить сюда каменщиков-немчинов, так совершенно непонятно.

Внутри дом баловал гостей привычным, обыденно-наскучившим. Ничем не отличался, чего уж, от многих небогатых дворянских домов по всей империи. Так оно и задумывалось, видимо. Если бы не подвал…

Подвал выбирал следующих хозяев, когда душа умершего покидала темную опасную домину, высившуюся на холме у села. И даже если сам хозяин считал иначе… то лишь ошибался.

Закопченные балки крепко держали свод, высокий, выгибающийся полукругом. Выжженное пятно у дальней стены несло въевшейся гарью и паленой кожей, мясом и волосами. На вмурованных крюках висели старые орудия из черного, покрытого вязью древних рун, железа. С навеки впитавшимися в них запахами крови, боли и страданий.

Но никто из хозяев не тешил здесь свою плоть болью чужой, как новомодная страсть, поименованная от французского маркизишки де Сада. Нет-нет, подвал служил одной цели. Или одному господину. Чей звериный лик, потемневший от времени, смотрел раскосыми яростными глазами с дальней стены. Дьявол взирал на творящееся в его честь, подсвеченный никогда не гаснувшими багровыми колдовскими лампадами, когда-то выкраденными из собора в славном Владимире.

И вступив в законное наследство сам он, новый хозяин, поперву наведывался сюда не часто. Живя посреди последних двадцати пяти лет девятнадцатого века искать жертв несравненно сложнее. Нет, если говорить о городе, то конечно. Брошенные уличные сорванцы, гулящие, пьянь, бродяжки, редкие и пугливые педерасты, их город поставлял исправно. А здесь, среди вековых лесов, малинников, соловьев и кукушьего гука, где каждый знает в лицо и наперечет всех соседей в своей и трех соседских волостях… Несравнимо сложнее. Но он справлялся, каждую особую ночь приезжал, подпитывал старый колдовской дом кровью, криками, болью.

Растекаясь по желобкам, выбитым в камне, огромной плите, вросшей в холм и ставшей фундаментом, алое и багровое несли обновление. Напитывали черный дом силой и крепостью, возвращавшимися к каждому из хозяев удачей, силой и куда как долгими годами жизни.