Павел Гигаури - Соб@чий глюк [litres]

– Ты что, хочешь меня с собой в могилу забрать? – спросил я.

– Это почему еще? – а потом после паузы, видимо, осмыслив, откуда я захожу, добавил: – Я, между прочим, к деду ездил каждый месяц, когда он старый уже стал.

– А мне придется к тебе ездить каждый день, – невозмутимо ответил я. – Дед там прожил всю жизнь, он привык к той жизни, у него все налажено было. Если бы его переселили в город, он там сразу бы умер, а ты погибнешь в деревне. И потом, неужели ты и вправду думаешь, что переживешь мать? Это нереально, она переживет нас всех.

– Ты, конечно, прав, – сдался отец, – мне просто приятно думать о том, что однажды я перееду жить в деревню, в дедовский дом.

– Ну, продолжай думать, только меня не пугай, – одобрил я отцовские фантазии.

– Дед всегда говорил, что человек должен быть к земле прикреплен, на земле жить, что без земли человек пропадет, его хоть в три горла бесплатно корми, а он все равно пропадет. Ему твоя мать говорила на это, что, мол, крепостных крестьян к земле прикрепляли, поэтому и назывались они крепостные. А он ей говорил, что крепостные они назывались, потому что крепкие были, крепость для всех городов и правительства, для всей страны. И еще добавлял, что рабство при царе пережили, и советское колхозное рабство переживем, и таки пережил. Покойный Трофим Иванович имел понятие о жизни, – заключил обычно немногословный отец свою тираду.

– Понятие о жизни? – переспросил я.

– Да. Некоторые люди живут без понятия о жизни, просто живут, а некоторые – с понятием. Твой дед жил с понятием, – подтвердил отец.

– Интересно. Вчера после нашего разговора стал деда вспоминать и вспомнил, как я его видел в последний раз. Он уже болел, мы поехали его навещать, мать мне запрещала его обнять при встрече, говорила, что у него рак, вдруг он заразный. И она настаивала на этом, а мне пять лет, я к ней тогда еще прислушивался.

Мы вошли в дом, в доме деда не было, я выбежал на улицу, пошел за дом в огород, а там баня. И вот смотрю, дед сидит на ступеньках бани, просто сидит и смотрит куда-то в сторону. Я растерялся и не знаю, что делать: ведь мне мать сказала его не обнимать и не касаться.

– Ты уж из матери совсем монстра сделал. Чего ты придумываешь насчет обнять не разрешала, – недоверчиво сказал отец.

– Точно тебе говорю, на всю жизнь запомнил. Я к матери претензий не имею, мать есть мать. Что с нее возьмешь.

– Она, кстати, когда деду совсем плохо стало, взяла целый месяц и жила в деревне с дедом, а потом уже я. Дед при мне и помер.

– Я про мать ничего и не говорю, и вообще сейчас речь не о ней. Так вот, я стою и не знаю, что мне делать, надо как-то незаметно исчезнуть. А тут дед, словно почувствовал что-то, обернулся, увидел меня и так руки распахнул и говорит: «Темушка, птенец мой!» И я сразу же забыл про наставления матери, бросился к нему, обнял его, прижался к нему, а он меня обнял, так крепко-крепко. И помню его небритую щеку.

– А мать чего?

– Не помню. Ничего вроде. Да ее не было тогда с нами.

– Мать и дед тебя любили больше всех. Мать хоть никогда не признает, но любит тебя больше Ксении, а дед тебя любил и Ксению любил, но Ксения была вредная, она тебя постоянно поддевала, подначивала, а дед за тебя заступался. И называл тебя так ласково: Темушка, птенец, воробушек. И надо же, ты это помнишь!

– Если честно, когда стал тебе рассказывать, тогда и вспомнил, – честно признался я. – А Ксения стерва-то была с самого детства. Теперь все совсем понятно. Слушай, а может, она поэтому и остервенела, что мать меня больше любит, дед меня больше любит, и у нее возник недостаток любви, и обидки начались? Ты, отец, кого больше любишь, меня или сестру? Или себя? Или мы оба тебе надоели?

– Уж точно не себя, – испуганно отмахнулся отец. – Я вас обоих одинаково люблю. Как я могу одного любить больше, чем другого? Этого я не представляю. И надоели вы мне тоже одинаково, – попробовал пошутить отец.

Отец не умел шутить, то чувство, которое называется чувством юмора, у него отсутствовало напрочь.

Заканчивался пятый час пути. Мы уже подъезжали. Дорога становилась все неопределенней по бокам, а колея – все глубже и глубже. Не слишком крутой подъем сменялся пологим спуском, обычный мягкий проселок – то вверх, то вниз. «Но если пройдет сильный ливень, в деревне придется зимовать», – подумал я.

Волнистая местность была расписана желто-красно-зелеными красками, серое небо с грязно-белыми облаками грузно лежало на низких холмах, холодный солнечный свет разливался от горизонта до наших глаз и, смешиваясь с ветром, качал верхушки одиноких деревьев вдоль дороги. Впереди вдоль обеих сторон дороги показались дома. С вершины нашего подъема мы хорошо видели деревню на плоской лысой макушке следующего холма. Нам предстояло спуститься в низину, а потом подняться.

– В деревне уже почти не осталось постоянных жителей, – грустно сказал отец, – круглый год живет только семьи три, а может, и две. Мой приятель, Сергей Иваныч, один из них. Он за домом присматривает, ему все гостинцы и везем.

– Надеюсь, твой Сергей Иваныч душевнее моего. А то два Сергей Иваныча за одну неделю может быть многовато.

– Он отличный мужик, – уверенно сказал отец.

– Я разве против?

И вот наконец мы остановились у дедовского дома. Я вышел из машины и смачно потянулся, прогнувшись назад, вытягивая руки и ноги, и сделал глубокий вдох, чтобы расправить смятую за пять часов езды грудную клетку. Холодный чистый воздух был невидим, но имел вкус и запах, – он объединял все окружающее пространство от горизонта до горизонта и нес в себе солнечный свет, который благодаря воздуху проникал в каждую щель.

Я оглянулся вокруг, пространство отличала первозданная целомудренность, оно не было раздроблено человеческим присутствием. Прижатая к земле дедовская изба имела естественный цвет состарившегося дерева, окна были закрыты ставнями. Казалось, что дом больше принадлежит окружающему воздуху, облакам, деревьям, чем людям. Чуть вдали, тоже на холме, как забытая многоступенчатая космическая ракета, стояла заброшенная церковь. Ее вертикаль выделялась среди мягкой волнистости земли и горизонта. Кругом покой и пустота.

К моему удивлению, дедовский дом хорошо сохранился, в нем не было заброшенности кривых линий и перекошенных углов: все линии были параллельны, углы перпендикулярны, даже наличники на окнах несли свои узоры без потерь, что само по себе было чудом.

Только ворота чуть-чуть покосились, но их не открывали тысячу лет, зато калитка висела прямо и легко открылась, когда отец, приподняв проволочный обруч, толкнул ее внутрь.

– Ну, вот, слава богу, приехали. Давай разгружай машину, а я открою дом, ставни, помогу тебе разгрузиться, затопим печку и баню. И нужно будет воды натаскать, – при этом отец посмотрел на меня.