Ростислав Гельвич - Русская колыбельная [litres]

Когда он вышел из душа, Лин уже хлопотала на кухне.

– Ой, посмотрите, кто это тут у нас! – сказала она, держа в губах неприкуренную сигарету. – Ха, член, – указала пальцем, ведь Альберт не был одет.

– Ха, член, – отозвался он скорее по обязанности, чем искренне. – Мне всю ночь такое снилось…

– Да я знаю, кряхтел, ворочался и стонал. Интересно, что они в эти свои жаропонижающие штуки добавляют…

Альберт молчал, глядя на дурачащуюся жену.

– Ладно-ладно, – та, видимо, неверно истолковала его молчание. – Я правда волновалась вот и вогнала тебе больше, чем нужно. Зато ты хорошо поспал. Почти сутки. Что тебе снилось-то? – с интересом поинтересовалась Лин, подойдя к Альберту ближе, одновременно нащупав на столе зажигалку.

– Точно не скажу, – ответил Альберт, потому что сон помнил плохо. – Но вроде что-то фрейдистское. И связанное с Адкинсом.

Он тут же пожалел, что упомянул пациента. Всколыхнулся мрак.

Лин, сделавшая особенно глубокую затяжку, округлила глаза.

– А вот об этом я хотела поговорить.

Зашумел чайник. Лин широко шагнула и оказалась у плиты отключила чайник, разлила чай по чашкам.

– Ты не думаешь, что как-то слишком уж… ну, со всем этим делом?

– Что? – Альберт сделал вид, что ничего не понимает, хотя всё на самом деле понимал.

– Не «что», чтоб тебя! – чуть повысила голос Лин. – Ты доработался до жара и потери сознания! По-твоему, это нормально?

– Это фанейротим… – неуверенно ответил Альберт. – Я слишком остро реагирую…

– Мне всё равно, фанейротим или нет. Я хочу сказать, что ты слишком…

Лин вскрикнула, потому что, размахивая рукой, едва не влепила сигарету в стену. Злобно её затушив, она, как ни странно, слегка успокоилась, и заговорила уже не так эмоционально:

– Ты завяз в этом деле, неужели не видишь? Стал задерживаться на работе, стал… у меня такое ощущение, что это дело тебе дороже меня… – Лин говорила непривычно тихо и грустно.

– Не дороже, – ответил Альберт. – Просто я…

Альберту захотелось рассказать ей всю правду, всё то, что он осознал за последние дни. Что он что-то потерял. Что-то исчезло из его жизни, и, хотя он понимает, что, чувствует, но вернуть это не может. Что он ещё любит её, и любовь эта не стала хуже, но просто притупилась.

Альберт хотел бы рассказать, как-то передать ей то, что он ощущает. Про эмпатологию Адкинса, про русскую колыбельную, про «потерянных» детей, про все, что появилось в его жизни и сложилось вместе, как детальки паззла, в одну большую и всесильную беспомощность.

Но Альберт, глядя на Лин, понял, что не может. Что перед ней он точно так же беспомощен, как и перед всем остальным.

– Zabava… – произнёс он слово мёртвого языка, вспоминая о русской тоске. – Помнишь? Zabava. Я люблю тебя, Zabava.

Лин посмотрела на него недоверчиво, сделала маленький шажок вперёд, и он тоже шагнул ей навстречу и обнял её с ужасным чувством, что врёт, хотя на самом деле он не врал, и это ещё хуже.

– Я тоже люблю тебя, Альберт… – Лин смотрела ему в лицо, ожидая поцелуя.

И Альберт её поцеловал, чувствуя вкус сигарет и кофе на её губах.

Привычный ритуал примирения успокоил Лин. Она снова превратилась в саму себя, уверенную и пробивную.

– Я всё рассказала Пилипчику, – сообщила она уже за завтраком, – думала, что всё-таки лучше позвонить тебе, но ты спал, так что пришлось самой.

– Извинюсь завтра, – тихо проговорил Альберт, через силу отправляя в рот кусок яичницы. – Покряхтит и поймёт.

– Не завтра, он тебе два выходных дал. Сказал только, чтобы ты, как сможешь, поработал над делом. Хочет решение к концу недели.

– Да я помню, помню…

Внутренне Альберт обмер, Пилипчик от своего не отступился, то есть нанес ему, Альберту, удар ниже пояса. Два сеанса – слишком мало, до конца недели четыре дня.

– Ага, – кивнула Лин. – Говорил, чтобы вы уже это обсуждали.

– Обсуждали, конечно… – Альберт почувствовал, что злится, и по большей части не из-за того, что Пилипчик на него давит.

Нет, Альберт понял, что просто не может быть дома, ему тошно.

Лин наколола на вилку последний кусок яичницы.

– Но сегодня ты работать не будешь. Отдыхай. Увижу, что ты прикоснулся к этой папке – запихну её тебе в зад. Понял?

Альберт снова растянул губы в неискренней улыбке.

– А завтра сходим куда-нибудь, если хочешь…

– Уж, конечно, – ответил Альберт, отодвигая тарелку с недоеденным. – Сходим. Я уже наелся, извини пожалуйста.

Желания есть не было, хотя последний раз Альберт ел вчера утром. Пара кусков жареного яйца угловатым кирпичом лежали в желудке, их хотелось выцарапать оттуда, чтобы избавиться от этой мерзкой тяжести.

Альберт никак не мог избавиться от мысли, что происходит что-то неправильное. На самом деле всё вроде бы даже хорошо. Но Альберт не мог убедить себя в этом.

Время тянулось. Медленно, по секунде. Альберт не мог не смотреть на часы, будто выполняя ненавистную работу. Ещё он чувствовал вину из-за Лин. Чем она заслужила такое отношение? Альберт, словно запертый, прятал глаза. Он многое бы отдал, чтобы лечь и уснуть, но после сна длиною в сутки был отвратительно бодр.

Вечер перетёк в ночь. Лин предложила посмотреть фильм и Альберт согласился, радуясь, что не придётся говорить. В какой-то момент чувство неправильности в груди даже утихло, и Альберт подумал, что сможет уснуть. Но Лин, которую он обнимал, прижалась к нему плотно. Ещё плотнее. Как тогда, когда они сидели в парке, только познакомившись, она нащупала его член.

Чисто механически он ощутил возбуждение. Морально почувствовал, что это его немного раздражает.

Лин ничего не говорила, извернувшись, обняв его, дыша ему в ухо. Её гибкие пальцы скользнули Альберту в штаны, обхватили член, массируя его.

Тот был возбуждён животно, механически, но никак иначе. Сейчас ласки жены не доставляли ему ничего, совсем ничего, ни удовольствия, ни дискомфорта. И даже когда она, с красными от возбуждения щеками, скользнула вниз, высвободила его член из штанов и быстро взяла его в рот, он ничего не почувствовал. Не было ничего. Даже совсем чуть-чуть. Разве что слегка.

– Ах… – вздохнула она, когда Альберт из чувства долга сжал пальцы на её волосах и притянул к себе для поцелуя.

Навалившись на Лин сверху, одной рукой Альберт прижал жену к себе, а вторую запустил ей под футболку, пробежал пальцами по выступающим рёбрам, дошёл до груди, сжал напряжённый, твёрдый сосок.

Лин тяжело застонала.

Ей это нравилось. Как? Как? Альберт сжал её маленькую грудь так, чтобы остались следы. Лин глухо вскрикнула и вцепилась пальцами в его спину и мягко укусила его за скулу.

Альберт и хотел бы воспринимать всё иначе, но уже голую жену, бесстыдно раскинувшую под ним ноги, распластавшуюся в удовольствии, он видел куклой; свой член, твёрдый, как палка, поблескивающий её смазкой, видел странной мясной трубкой, для доставления биологической жидкости из одного тела в другое. Её сладкие стоны не вызывали в Альберт ничего.