Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

Восемьдесят шестой автобус снаружи выглядел уютным дирижаблеподобным домиком на колесах – правда, внутри все было переполнено, и я, задыхаясь от едко-чесночного запаха чужого пота (памяти о запахе чужого пота – интересно, каково это: перед смертью вдруг узнать, что от тебя ничего не останется, кроме чьего-то брезгливого, травматичного воспоминания о запахе твоего пота в полуденном автобусе, одним невыносимо мерзким утром везущем тебя на ненавистную работу), схватилась за скользкий оранжевый поручень.

– Сколько остановок до Синих Осинок? – спросила я у фона.

Фон испуганно замолчал.

– Синие Осинки, – повторила я.

– Сами увидите, – сказал мужчина в меховом пальто. – Это конеччная. Там все выйдут. На конеччной.

– Все выйдут! – восторженно сказала я. – Конеччная!

Мне даже захотелось обнять мужчину в меховом пальто – раз уж объятия стали неким новым алфавитом этого волшебного таинственного путешествия. Но когда я подняла голову, отвлеченную тем, что мне на ногу кто-то поставил старый дерматиновый чемоданчик с наклейками, мужчина в меховом пальто уже исчез. Вместо него в автобусе ритмично колыхалась какая-то вязкая черная шерстяная масса.

Вдруг автобус остановился в чистом поле – и оказалось, что я в нем совершенно одна: даже водителя не было. Звенели нездешние сверчки. Лето, жара, февраль. Все было каким-то ненатуральным.

Резиденцию диктатора я нашла быстро. По ряду причин мне не хотелось бы рассказывать тебе подробности – вероятно, именно отсутствие деталей и подробностей сделало возможным все то, благодаря чему наша коммуникация, наверное, смогла состояться (место для того, чтобы с неба вдруг упала птичка). Ворота не охранялись – вдалеке виднелись наблюдательные вышки, как в концлагере. Я открыла дверь, прошла через проходную с задремавшей вахтершей, похожей на замотанную тряпичную куклу без кукольной сердцевины – многословная обертка отсутствия; изнутри брезгливо посмотрела на тянущиеся вдоль горизонта ряды заборов с колючей электрифицированной проволокой. То ли воспоминания, то ли овеществленная ложь политбеженцев, не сохранившаяся нигде, кроме путаных протоколов и этих потрескивающих безопасным электричеством пустых видений.

Да, не влезай, но нет, не убьет.

За колючей проволокой вместо ожидаемого концлагеря расположился пасторальный рай: купоросовые деревья с райскими птицами, яблоневые и вишневые сады, уходящие за горизонт с не меньшей решимостью, чем ряды лживых колких воспоминаний о несуществующем, по-шахматному упорядоченное поле с воро́нами и коровами, невероятной изящности сад с зачарованными чайными розами (спасибо за розы, мысленно сказала я – получишь ли ты этот привет? слышишь ли ты меня? все, что сейчас шумит за окном, за которым ничего не может шуметь, – это я и шипы, это мы и розы), плантации с круглыми рыжими тыквами, крохотными ледяными арбузами нежнейшего смертного сахара, молочно-зелеными кабачками и высадкой галактического флота патиссонов. Большая белая собака рыла яму в мягкой коричной земле, пьяно пахло мятой, где-то за невидимым поворотом курлыкали голуби, по траве деловито ходили нарядные пестрые курочки. Я повертела головой в поисках возлегших рядом льва и агнца, но не увидела их; видимо, они лежат в доме, в спальне.

«Очень легко, – написала я Лине, когда вошла в домик-усадьбу, похожий на пряничный баварский за́мок. – Почему так?»

«Отлично, – ответила она. – Я знала, что ты справишься».

Я только потом поняла, что она хотела сказать этой очевидной банальностью: может, там и серьезная охрана на самом деле, но ты была уверена, что это легко, поэтому это было легко.

Мне же подумалось, что диктатор настолько привык находиться в этом огромном райском пространстве в полном безопасном одиночестве, что оно и оказалось одиноким раем, в котором жить весело, только некому.

Я уже полчаса ходила по неправдоподобно извилистым красным коридорам, подозревая, что за каждой из дверей – какая-то отдельная версия Вселенной (вот именно эта разновидность моей памяти меня больше всего пугала – откуда это? зачем?). Иногда я натыкалась на мрачных охранников, фоновых телохранителей и ворчливых нейроуборщиц.

– Да я уже два дня тут, – неожиданно выдала я при первом подобном столкновении, словно выткав паутинку этих слов из чьей-то чужой спасительной памяти о визите в рай. – Я в гостях у президента. Приехала вот. Туалет ищу. Был туалет, а теперь нет.

Один из охранников безразлично махнул рукой.

– Да он же на выезде сейчас. Вот и нет туалета.

– Как нет? – удивилась я.

– Да тут всегда все через жопу, когда он на выезде. Кроме него, никто не помнит уже, что тут где. Лабиринты одни.

Я кивнула.

– На улице есть, иди посмотри! Деревянный, как у бабушки в деревне! – заржал охранник.

Меня удивило безразличие всех, кого я встречаю. Не так я представляла себе резиденцию диктатора. Абсолютная летаргия и безразличие к существованию – мысленно перевела я непереводимое. Тотальная изнуренность и безразличие к бытию. Всепоглощающая вялость и безразличие к реальности. Indifference. Indifference.

Когда я нашла спальню, все еще надеясь обнаружить там льва и агнца, возлегающих под москитными балдахинами, выяснилось, что она и есть то, что я ищу. Это была комната связи, и она была наглухо заперта, но поскольку я не знала, что она заперта, я вошла в нее, как в спальню.

Уже потом, опять же, я поняла, что никто из живущих или живших в этой стране дубликатов никогда не мог бы пробраться в эту комнату. Единственный – возможно, единственный – существующий портал в реальный мир охранялся самым жестким образом, только я об этом не знала. Или мне откуда-то транслировалось всепоглощающее безразличие, в безбрежных водах которого, как в белом болоте, утопало все вокруг.

Может быть, это мое собственное безразличие – его накопилось так много, что оно смогло заполнить все лакуны, неосмотрительно опустошенные за счет перехода диктаторского дубликата в реальный мир. Впрочем, это не совсем переход – я сразу это поняла, как только увидела стол, экран и самого диктатора.

Президент лежал на кушетке в нарядном серебристо-голубом блестящем костюме и будто спал. Я взяла его за запястье двумя пальцами – пульс был тянущий, как боль, желеобразный. Я знала такой пульс: по воспоминаниям очевидцев, у меня был похожий, пока я была в собаке. Что-то вроде комы или памяти отсутствующего тела о коме как состоянии выключенного сознания.

На экране была трансляция какого-то, наверное, локального сельскохозяйственного саммита. Президент – тот же самый, но стройный и тридцатилетний – задумчиво бродил в этом же нарядном серебряном костюме цвета электрик среди угрюмых коров с грязными шершавыми боками, принюхивался к ним и раскатисто гремел: