Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

– Простите, – сказала я. – Цель визита: посмотреть на городок, где родилась и выросла мама. Не была там целую вечность.

– Вечность, – удовлетворенно и гадко кивнула дама. – Вот вам ваша вечность.

И, мерзко щелкнув какими-то чугунными щипцами, влепила в мой паспорт синий венозный штамп.

Выходя из транзитной зоны, я спросила стюардессу:

– Думаете, это тоже аэропортные нейрозомби?

– Не, – ответила она. – Контекст. Просто травматичный. Травмозомби. Сознания у них нет, личности тоже, да и прототипа нет, наверное. Но они очень, как это сказать, консистентны!

Я восхищенно посмотрела на стюардессу. Она расхохоталась.

– Я часто летаю, ха-ха-ха! Еще и не такое видела. А тут – ну, бюрократия. Все отсюда уехали и запомнили, что в стране жуткая бюрократия. Ну и вот.

В здании аэропорта повсюду ходили, сидели, стояли и катали туда-сюда нарядные чемоданы красивые девушки и женщины. Красивых женщин и девушек было так много, что я тут же вспомнила нашествие мраморных лесных клопов в крошечной избушке, которую мы сняли одним трагическим летом у излучины блюзовой реки. Все было засижено красивыми девушками и женщинами, просто места живого не было. Мы со стюардессой, двумя пилотами и штурманом еле-еле пробирались через это насекомое скопление красоты.

– Сраный сексизм, – грустно сказал штурман. – Или это не сексизм, а скорее экзотизация?

– Зато какие красивые! – едко процедил один из пилотов.

Мы вместе сели в шаттл до города. За окнами проносились невероятно роскошные пасторальные луга, леса и пастбища с овечками, переходящие в лазоревые озера, которые отражались в небе глубокими мерцающими зеркальными провалами. Календарные обстоятельства раннего февраля не мешали пастбищам зеленеть, овечкам – буколически бродить по серебряным озерным ободкам, а птичкам – вензелевато мурмурировать в небе сложными руническими узорами. Видимо, эти открыточные виды затмили здравый смысл – воспоминания оказались сильнее правды. В целом я с этим согласна: воспоминания настолько сильнее правды, что нет никакой иной правды. (Если ты с этим тоже согласна: пожалуйста, оставь здесь что-нибудь. Просто положи какую-нибудь вещь, которую тебе легче всего здесь оставить. Мы позаботимся об этой вещи, я обещаю тебе.

Я так много пообещала тебе после всего, как умерла (это не опечатка), что я не прощу себе, если не выполню хотя бы треть.)

На вокзале я попрощалась со стюардессой, взяла на всякий случай ее контакт (если ничего не получится, уверяла я себя, полетим обратно вместе) и пошла куда глаза глядят. Всюду расстилались широкие пустые улицы, на поворотах стояли и раскачивались торжественные, как памятники, бело-черные цапельные птицы-регулировщики, мостовые были вылеплены из сияющего светлого мрамора, и чистота была такая, что, казалось, тротуары протирают именно что белоснежными птицами.

Стюардесса и ее команда убегали в город в полном восторге – ну да, рассудила я, они профессиональные дрифтеры по чужим контекстам и воспоминаниям, им это все весело и интересно. Я нашарила в кармане коммуникатор.

– Лина? Меня слышно?

– Все нормально, – сказала Лина. – Видишь, связь есть, все хорошо. Синие Осинки, туда автобус восемьдесят шестой ходит, давай, не бойся. Идешь по проспекту прямо до круглой площади – и там садишься. Спросишь у кого-нибудь. Но не перепутай – автобусы зеленые, троллейбусы синие. В остальном они, наверное, не отличаются.

Как же, спрошу. Пока я шла до круглой площади, я не встретила ни души (и я имею в виду именно то, что я имею в виду). Контекста и фона тоже не было – город был монументальным и совершенно пустым. Это можно было отчасти объяснить тем, что основная масса дубликатов из этой страны эмигрировала; а еще тем, что в целом копировалось в столице не так уж и много мертвых людей: слишком дорого, слишком расточительно. Возможно, контекст, кромкой которого я мрачно катила к круглому кошмару автобуса, – это воспоминания всех, кто эмигрировал и предпочел запомнить это пространство как пустой мраморный короб.

А также контекст диктатора, поняла я, когда вышла на нарядную, помпезную пешеходную улочку, полную прогуливающихся счастливых людей и красивых девушек и женщин. Живых среди них не было, подумала я – и снова осеклась: почему я подумала это именно так?

Счастливых людей не существует, сказала я себе, это фон и контекст. Зашла в нарядный, украшенный лепниной и канделябрами старомодный универсам, уселась в крошечном кафетерии-стекляшке, похожем на аквариум, где единственной золотой рыбкой была я. Оглянувшись, я увидела мрачных депрессивных людей, наливающих в фарфоровые коньячные чашечки ледяной дешевый кофе (увидела я это именно так). Мрачные депрессивные люди переглядывались друг с другом и тихонько посматривали на меня.

Я притворилась контекстом и попробовала улыбчиво раствориться. Но ничего не вышло. Я схватила сумку и медленно, стараясь не паниковать, выплыла из аквариума. Улицы были залиты золотистым светом, стелющимся по мраморным плитам. Где-то за поворотом звучала тихая нежная музыка с протяжно скользящими, как лодки по волнам, поющими голосами. Ностальгия, подумала я, ничего интересного.

Сообщение, которое я хочу тебе передать, должно меньше всего напоминать политическую сатиру – понимаешь ли ты, о чем я? В памяти и ностальгии не бывает ничего уродливого и комичного. Но это не твой город и не твоя страна, и это не страна моей мамы – потому что моя мама еще жива, а ты мертва по-настоящему, и весь этот фон, весь этот контекст, все это залитое солнцем ржаное поле чужих экспериментов для меня бесконечно пусто, бессмысленно, лишено любви, ведь здесь нет тебя, и тебя здесь никогда не было. Даже мои собственные воспоминания добавлены в этот сияющий коктейль памяти – но те, кто подсадил на все перекрестки города белых птиц, никогда не вы и никогда не будут вами.

Все, чему я здесь могла бы быть наследницей, здесь отсутствует. Следовательно, и меня самой здесь нет.

С другой стороны, поняла я, ощущение отчужденности и «меня здесь нет» – вероятно, тоже часть контекста: я привычно подхватила его и стремительно понесла в себе вперед, как сто раз заезженную партитуру, которую вдруг стали бегло исполнять чужие холодные руки.

На круглой площади, примыкающей к пешеходной улочке, – они обе были, вероятно, единственным людным фрагментом города – бойко шумела ярмарка, парад, выставка, фестиваль, музыка, любовь, семья. Палатки, шашлыки, соломенные коровки. Молодость, радость, розовощекие дети с воздушными шариками. Страна-нейрозомби, подумала я, не существующая больше нигде, кроме как в виноватой памяти всех, кто ее покинул.

В сияющей площадной толпе кое-где, как мне казалось, проскальзывали дубликаты настоящих людей. Но что-то не хотелось ни с кем знакомиться и общаться – учитывая, что, наверное, эти люди были ответственны за все, что я вижу. Возможно, лучший способ познакомиться и пообщаться с ними – это очутиться внутри их представлений и памяти о том, внутри чего они находятся.