Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

– Может, я еще не в тюрьме, – испуганно сказала Лина. – Может, нас со Слоником и правда отвезли домой.

– Отвезли, конечно, – ответила ей Лина. – А есть способ это как-нибудь выяснить?

– Пока непонятно, – сказала Лина. – У меня есть еще синяя бутылка из чьей-то детской, чемодан из комнаты для потерянного багажа, пластиковый пакет – сувенир из музея экологии в Лос-Анджелесе, калькулятор 1996 года выпуска – на нем написано – и аудиокассета группы «Bad Religion» того же года, и группа, кажется, тоже из Лос-Анджелеса.

– Я могу помочь с кассетой, – слишком оживленно сказал А. – Мне есть на чем слушать.

Я в ужасе уставилась на него.

– Остался плеер от знакомой. – уточнил А. – Она уехала, а плеер остался.

– Умерла, – шепотом сказала я. – Умерла, умерла, умерла.

– А можно что-нибудь сделать с калькулятором? – вдруг спросил С., как мне вначале показалось, чтобы просто чем-то разбавить неприятную тишину. – В 1996-м мне было шестнадцать. Летела комета. Так все было красиво, понятно. Молодость, будущее. Вдруг через калькулятор можно что-то мне передать. Типа, не проеби это все.

– Ты все равно проебешь, даже если тебе это и передать, – сказал А. – Ты помнишь вообще что-нибудь про калькулятор? Точнее, нет. Ты рассказывал кому-нибудь про странный случай с калькулятором, случившийся с тобой в 1996-м?

– Нет, – мрачно ответил С. – Почему ты это спрашиваешь?

– Если не рассказывал, значит, ничего не было. Если ничего не было, значит, передать тебе сообщение из калькулятора невозможно. Было бы возможно, тебя бы тоже здесь не было. Или ты хотел бы длиться вечно?

– Да кто я такой, чтобы длиться вечно?! – сказал С. – Ой, это же название песни. Только не помню какой. Хочется верить, что моей.

– Вы, ребята, все больные какие-то, – сказала новая Лина.

– Они да, – подтвердила изначальная Лина. – Но мы-то с тобой в порядке, да? И сделаем что-нибудь для того, чтобы помочь бедным больным ребятам?

Дверь скрипнула: в домик вошел испачканный в земле и чем-то желтом котик. В зубах его была толстенькая мертвая мышка в золотистой шубке. Котик подошел к одной Лине, потом к другой. Немножко покружился, присел и оставил мышку перед нашей Линой.

Лина подняла мышку, положила на ладонь.

– Спасибо, – серьезно сказала она котику. – Правда спасибо.

– Не ешь, там вирусы, мышиный грипп, – предупредил С., и они с А., переглянувшись, почти расхохотались. Как будто бы обстановка стала немного расслабленней, приблизившись к норме.

– Бабка съест, – буднично сказала не наша Лина.

– Ну что ж, – сказала наша Лина. – Получается, у нас в распоряжении есть только вещи, да и то не все.

– Нет, не только, – так же буднично сказала не наша Лина, нежно снимая мертвую мышку с благодарно протянутой ладони нашей Лины. – Есть еще порталы. Их несколько штук, буквально два-три.

– Какие порталы? – спросили мы все.

– Я потом объясню, – сказала та Лина, которая лично теперь вдруг резко стала важней и родней всех. – Это сложно. И большой стресс. Давайте не всё сразу.

Из соседней комнатки прибежала бабка и, уставившись на Лину, как на новогоднюю елку, радостно закурлыкала:

– Мышь бабке принес! Молодец заинька! Кот-добытчик! Я ему яичко, он мне мышеньку!

Бойко схватив мышку за коченеющий хвостик, бабка отправила ее себе в рот. Поскольку из всех присутствующих лишь у меня одной был непередаваемый опыт интеракции с глубинами бабкиного рта, стошнило тоже меня одну.

– Театр закрывается, – сказал С. – Нас всех тошнит.

Ближе к утру все начали расходиться. Мы с мужем пошли домой через лесопарк. А. и С. отправились к А. Лина решила пропустить два последних дня конференции (поскольку она ее организовывала, почти со всеми докладами она уже была знакома), сославшись Комитету на огромный, неподъемный стресс после инцидента со старушками и С., и остаться на пару дней в домике, чтобы пообщаться с самой собой.

Как она потом рассказывала мне, ей вдруг стало невыносимо жалко ту, вторую себя. Ведь она несколько месяцев в страхе и бесконечном самоуничижении жила в этом холодном жутком домике, сотканном из воспоминаний собственного кота, умноженного на двенадцать, с мертвой бывшей хозяйкой этого кота – умершей в этом же домике, повторюсь, повторюсь – и навязчиво хотела явиться в Комитет восстания мертвых и повиниться перед той, первой Линой, с которой она так грубо, так бесчеловечно поступила. Но ей было чудовищно стыдно, она ненавидела себя за этот поступок. Себя она ассоциировала именно с настоящей, живущей Линой – и испытывала поэтому невыразимую вину перед своим дубликатом. Хотя на самом деле обе они фактически были жертвами настоящей Лины, судьба которой на тот момент была нам неизвестна. Жизнь в лодочном домике не походила на праздник – скорее, это была своего рода тюрьма, в которую мучимая виной Лина поместила себя добровольно. Чувство раскаяния оказалось таким сильным, что даже приглушало страх по поводу того, что она спала, наверное, в той же кровати, где разлагалась бабка со съеденным лицом. Но лицо бабки всегда было целым – видимо, котик благополучно забыл про этот травматичный эпизод. Разве что сама бабка иногда видела призрак себя самой – ой, подпрыгивала она и хохотала, там на печи бабка без лица лежит! Но нестрашно лежит, уточняла она, как кукла. Просто кукла-завертыш. Поэтому и лица нет, не страшно.

Объяснить эти моменты Лина и не пыталась и все время говорила себе, что вот-вот пойдет в Комитет и сдастся.

Когда мы с А. в шутку назвали Лину и Лину близнецами-шпионками, они вдруг словно стали одним человеком (они и были одним) и очень серьезно сказали нам:

– Да, мы работали на правительство до того, как попали сюда. Но когда попадаешь сюда, ты не можешь быть шпионом. Потому что когда ты на этой стороне, ты всегда на этой стороне.

И этому невозможно было возразить.

Утром, когда мы возвращались, было еще темно. Я вспомнила ранние мучительные походы в школу в первую смену – по сиреневой бетонной тьме, из которой мягкорукие фонари будто ножницами старательно вырезали силуэты неровных черных деревьев, чтобы вклеить их в неприятный на ощупь выгнутый от акварельной влаги альбомный лист: первый урок – рисование. По снегу полз медленный, как разлитый мед, золотой неприятный свет, в голове кисло ворочалось горькое чувство разрушенного сна – и именно сам сон, как все, что разрушено, и ощущал горечь, а я не ощущала ничего, кроме точной догадки о том, что это воспоминание – не мое, совсем не мое.

Я бы сказала, что оно может быть твоим, если бы не знала наверняка, что у меня нет доступа к твоим воспоминаниям. Ни у кого нет доступа к твоим воспоминаниям, и резонно было бы сказать, что они умерли вместе с тобой, но все-таки они не умерли вместе с тобой. Просто ни у кого нет к ним доступа – используем сейчас ту лексику, которую нам выдали, за неимением иной.