Эд Хок - Саппалит

Я погрузился в поток, доходивший мне чуть выше коленей. Поддался ему. Вода мгновенно унесла всю спесь. Течение повлекло за собой, назад, туда, где мы начали свой путь утром. Я ловко уцепился за висящую корягу, подтягиваясь на руках, выбрался на берег.

Свежо и чисто. Я по-звериному смахнул с себя холодные капли, вытер лицо. Пошел собирать разбросанную одежду и тут же надевать ее обратно, пока солнце не оставило отпечатки на моей бледной коже.

Отец по-прежнему стоял в тени под отвесной скалой.

«Есть ли у тебя я?» – вот вопрос, который никогда не сорвется с его губ, но ответ, на который он хотел узнать больше всего.

Совсем как обиженные дети, мы еще долго шли молча. Не то, чтобы раньше мы тонули в потоках задорных или хотя бы теплых разговоров, но сейчас наше молчание искрилось напряжением (надеюсь, так можно сказать, и, если да, моя речь стала немного богаче). До самого захода солнца мы не проронили ни слова, ни единого ругательства, когда ноги наши попадали на незаметные камни и выворачивались в неестественные положения, а то и вовсе валили нас на землю.

Я вглядывался вокруг, запоминал пейзажи, чтобы после нарисовать. Чувствовалось величие этих мест. Такое не перенесешь на бумагу. Но попытаться стоит.

Заметно похолодало. Ночью придется несладко. Возможно, нас накроет белым одеялом. Снежные шапки гор все ближе. С утра они куда гуще, чем в самый солнцепек. Не все горы имеют снежные шапки. Да и мы не по вершинам блуждаем. Но небольшой страх, что мы проснемся под снегом, все же есть. Страх не быть погребенным. Замерзнуть.

Дышалось тяжело. Мы только и делали, что шли. Не совершали привалов. Отцу без разницы, сколько идти. Для него переход через скалы, десятки километров по пустыне и пыльному заброшенному городу не более, чем прогулка, уж не знаю, приятная или нет. И будь он гружен рюкзаком весом в пятьдесят килограммов, ничего бы не изменилось. Сейчас у него появился новый стимул движения без остановок – проучить неблагодарного сынка. Считает он так или нет – его дело. Мое дело – молчать и не проронить ни звука, ни намека на усталость, растертые в кровь ноги и стонущую спину. Бесполезная борьба характеров. Бесполезная борьба двух мальчишек.

Я решил, что промолчу, даже если отец будет идти всю ночь. Голод подступал постепенно, напоминал о себе не урчанием в животе, а образами, запахами-призраками, которые я чувствовал абсолютно везде.

Если я свалюсь без чувств, остановится ли отец? Заметит ли он вообще, что уже несколько часов держит путь один?

– Ночлег, – сказал он, когда мы добрались до небольшого плато. Самое долгожданное слово за сегодняшний день.

Пока мы стелились, я размышлял. Не собираюсь начинать разговор первым. Не считаю себя виноватым за то, чего не хочу делать. Я не лезу ни к кому. Пускай и ко мне никто не лезет. Кроме Аули, конечно. Ей можно. Хорошо бы она оказалась сейчас рядом. Вдвоем теплее, несмотря на ее вечно холодные ноги. Иногда она изворачивается и прислоняет свои ледяные пятки мне к груди. Обычно я уже сплю, но сразу же просыпаюсь, а она делает вид, будто давно находится в царстве Орфея – древнего Бога греков – народа, которого уже, наверное, нет. Как и других народов.

Одна из старших – Роза – склочная женщина, смотрящая на тебя так, словно ты наобещал ей горы золота, а в итоге оставил с носом, называет Аули «ладненькой». Говорит, у нее все на своих местах (как будто у кого-то другого вместо головы может быть колено). Она, конечно, имеет в виду фигуру. И я полностью с ней согласен.

Поражаюсь, как далеко завели меня собственные мысли, начисто лишив сна. Недаром буддисты говорили, что ум человека подобен обезьяне. Мой-то уж точно. Интересно, в мире еще остались буддисты?

Убеждаю себя: все само образумится. Встанет на свои места, когда я найду Саппалит.

Проспал, как убитый. Проснулся от холода. За ночь снега не выпало, но нос пришлось растирать и сморкать, чтобы легче дышалось. Гуща деревьев, как мне казалось, должно согревать нас, создавая естественную завесу и предлагая свои дары. Но не тут-то было.

Отец встал раньше – совсем не удивительно. Он ходил вдоль нашего скромного лагеря, вглядывался то в землю, то далеко вперед. Что-то высматривал. Страсть как хотелось расспросить его, вызнать, произошло ли что за ночь. Вижу: произошло. Но характер, принципы не позволяли начать разговор. Пошел в отца, – сказали бы старшие женщины. И я бы вряд ли стал этим гордиться.

Неплохо бы почитать или порисовать, чтобы отвлечься. Пришлось выковыривать камушки из подошвы ботинок – все какое-то занятие.

– Что там?

Далеко ли я смогу уйти, если продолжу строить обиженного?

Отец не ответил, подозвал меня взмахом руки. Я поднялся, подошел. На душе стало легче.

– Что ты слышал вчера ночью?

Я посмотрел под ноги – отчетливый след, оставленный плоской подошвой. Не такой, как у нас с отцом. Да и размер заметно меньше.

– Есть еще? – спросил я, заглядывая в глаза отцу. В моих уже созрела тревога.

Он сохранял строгость. С его лица можно с легкостью создавать слепки, если кому-то это еще нужно. Отец помотал головой. И в то же время я ощутил некую радость. Радость от того, что я не ошибся и прошлой ночью кто-то действительно следил за нами. Глупая радость. Надменная.

– Что-нибудь пропало? – я, подобно отцу, всматривался вдаль, хотя горы перекрывали почти весь обзор.

– Нет.

И это уже странно. Если нас не убили, не обворовали, то какой смысл в простой слежке? Может, они (хотя, почему они?) думают, будто мы знаем хорошее место, где есть вдоволь всего? Не хотелось бы никого расстраивать. Расстроенный человек способен на многое. Расстроенный и голодный – на все.

Мы не стали ничего обсуждать. Собрали вещи, выпили воды и направились дальше вдоль реки. Правда теперь были очень внимательны. Слишком внимательны, из-за чего вымотались через несколько часов. К тому же нас одолел голод, да так, что лично я готов был начать жевать редкую траву, грызть пустые шишки и обсасывать камни. Вода более не спасала, наполняла желудок и вынуждала чаще отвлекаться на туалет.

На очередном привале я умудрился поймать змею. Она проползла совсем рядом, едва не задела хвостом моих согнутых в коленях ног. Даже не знаю, как это случилось. Рука рванулась сама, пальцы вонзились в землю, а между ними очутилось скользкое черное тело змеи.

Я бил ее до тех пор, пока маленькая головка не угодила в камень и не превратила череп в груду осколков. Тело отозвалось предсмертными судорогами и навсегда остановилось.

Я швырнул змею отцу. Подумал, это выглядело грубо. Он дождался конца судорог, спокойно взял трупик, ножом отрезал размозженную голову. Протянул тонкую линию от бывшей головы до конца хвоста ножом. Ловко снял кожу, нарезал мясо на мелкие куски. Нам и раньше выпадало есть змей. В сыром виде в том числе. Сейчас ни отец, ни тем более я, не желали тратить время на костер, учитывая, что за нами следят. Да и сил осталось не так, чтобы много. Поэтому глотали мясо не жуя, обильно запивая его водой, чтобы ненароком не сблевать. Я представлял, будто мясо змеи – жареная на костре рыба или небольшая птичка, чьи кости так хрупки, что их можно не выплевывать. Но мозг отказывался обманываться. Все же я справился – смог уберечь желудок от конвульсий.