Юна Летц - Привиденьевые

Мозг перерабатывал настоящее, тащил сюда же будущее и в общую кучу сгружал прошлое. Бах сидел мягкотело на суше и в голове возникали эти эпизоды разных лет. Он вспоминал то время, когда только приехал в Африку. Ему нравилось оставлять машину на набережной и сидеть у воды. Он мог часами слушать эти ритмичные перекатывания грандиозных массивов разумной жидкости.

Четыре года уже прошло, как четыре жизни с тех пор, как он явился сюда по приглашению дальнего родственника, эмигранта какой-то своей собственной волны, который держал в пригороде небольшой свечной заводик и несколько сувенирных магазинов, где продавались свечи-слоны и свечи-женщины, свечи-дома и свечи-просто-свечи. Родственник был толковым бизнесменом, но несколько престарелым, детей не завёл, поэтому остро искал помощника для ведения такого светлого в прямом смысле бизнеса. Бах вспоминал сейчас, что принял это предложение, почти не раздумывая. Ему страшно хотелось попасть в Африку, вляпаться в это самобытное волшебство, изучить языки, заглотить песни, разгадать шифры пустынь и заглянуть в глаза дикому зверю. До этого пару лет он торговал матрасами в задрипанном магазине, успокаивая себя тем, что продаёт сны.

Он без сожаления оставил столицу, которую так и не покорил, так и не понял. Тот город, который издали казался совершенством, оплетённый тоннелями и зеркалами, так и затягивал внутрь успешными историями соседей и друзей, но внутри было тесно и грязно, внутри, в городе, и внутри в людях. Город придерживал новичка красивым зубом и просил подождать: «Вот сейчас, вот сейчас тебе повезёт», но ничего не происходило годами. Богатый просился на легенду, но бедный задыхался от испарений, глохнул от шумов, спал с огромным клопом на одной кровати. Это было такое расслоение уровней жизни, что Бах не стерпел – ему тоже хотелось легенд, как ему их хотелось! Но его жизненное пространство с каждым днём ужималось всё больше и больше и в конце концов превратилось в какую-то убогую плащ-палатку – вовсе не наряд супермена.

Бах был рад, что уехал. Он не умел вгрызаться в гло́тки, умел – в идею, но это не помогло: столица переварила его и не поморщилась.

Африка, наоборот, стала его другом. Он прислушивался к её настроениям, глотал её жизненные соки, любил её распахнутых настежь людей. Это была реальность, данная в ощущениях: брызги озарений из океанической воды, плотные нагретые солнцем миражи городов, тонкие проволочные смыслы бытия, перевёрнутые деревья, жареные осьминоги (голубая кровь), сомкнутые в цветы пряные запахи, исступлённые танцы, бисерные чехлы для души, песок, круг, игра и ещё небо. Небо было невероятным тут: огромная выпяченная плоть с миллиардами позвякивающих тишиной отверстий, толстая почти осязаемая глыба мелкого света. Казалось, что всё живое. Звёзды мигали и покачивались, раздавая себя любопытным глазам – огромная гирлянда к бесконечному торжеству жизни.

Работа ему тоже пришлась по душе – дело затянуло по-доброму, за полгода Бах более-менее вошёл в курс и дальше просто наращивал опыт, понимая, что однажды ему предстоит стать единственным хозяином этой трудовой лошади, здоровье которой предполагало безбедную жизнь до старости. Дорогие фигурные свечи, может, и не будут покупать: подарки исчезают как традиция, вектор – выживание, но вот сентавошные палки обесценятся только тогда, когда перестанет существовать темнота, что очень сложно вообразить, ибо темнота – это константа.

Свечи были валютой в некоторых деревнях, свет как деньги, образно: спички, воск, керосин. Многие сельские жители никогда в своей жизни не видели лампочки: чёрная Африка была кромешна, как глухая нора. Ближе к городам росли фонари на домах, а дальше, в мякоти лесов, пламенели у хижин натёртые камнями рыжие костры: плита, обогреватель, ночник. Костров в основном хватало: пламенем лежали на дровах и факелами шли в дома, но внутри помещений свечи использовать было гораздо удобнее.

Простые свечи были очень дёшевы, и их скупали в огромных количествах торгаши из провинций. Это как-то возвышало бизнес, делало его немного полезным. Бах засиживался иногда на работе допоздна, потом замечал сумерки, выглядывал в окно и представлял, как в самых удалённых деревнях сейчас набухают звёзды над головами людей, и кто-то зажигает его свечу, и это радость у них: всё такое светлое, видное.

В общем, работа была налажена. Жилищный вопрос также решился очень неплохо: по дядиным связям удалось получить приличную двушку на девятом этаже первого корпуса посольства, а вместе с ней у Баха появилась родноязычная бытовая среда, два телеканала на понятном языке и перспективы романтических отношений с розочками-рукодельницами – пышными дочками дипломатов. Впрочем, из всех этих потрясающих даров человеческого общежития он успевал пользоваться только «бытовой средой», поскольку это благо как-то незаметно пожирало все остальные.

Африка казалась идеальным местом для уютной и счастливой жизни. Помимо очевидного визуально-гастрономического комфорта, тут был особый эфир для вызревания души. Человек в этих широтах сначала терялся, потом чистился – от предрассудков, надменности, слепоты, и в итоге находил в себе новую начинку: огонь и луна. Он вырастал из себя, становился как о́рган природного тела, и тогда в нём открывалась эта нечеловеческая чувствительность, эмоции – из ситуации в упоение. Африка была как особая оболочка, зигота равнодающая внутри планеты, в которой человек жил вечно рождённый, в которой не было времени и суррогата цивилизации, но было естество, была натуральная теплота жизни.

Так Бах подходил к своему посвящению. Иногда ему переставало хватать ушей, глаз, носа, рта и даже лёгкие не слишком справлялись с поставленной задачей: так много свежего воздуха во всём, фантастическая чистота восприятия. Человек открывается-закрывается, человек летит. Человек смотрит на косматую звезду, которая висит над головой, как складочка на чёрном шёлке, осторожная материя. Два шага до состояния сверхнового вещества.

– В ней, и в тебе.

Первые пару лет он жадно поглощал впечатления. Ему хотелось есть, и он пожирал Африку, её плоть, её сочное прожаренное мясо. Ехал за город и останавливался на одной стороне чёткого, словно вырезанного ножницами пейзажа из пальм-рококо и витиеватых линий заката. Это был абсолютный восторг: ночь как макет вечности – небо выпуклое и грандиозное, песни насекомых и живое, почти осязаемое вещество свободы. Он любил ночевать в запахнутых лесами лоджах, отключать все телефоны, все мысли и празднично-одиноко чувствовать.

– Такое состояние – страх от встречи один на один с этим всем, страх и аффекты, но не истерика, а ласковый спокойный экстаз.