Евгений Кострица - Тиамат

На деле же Нима не опасней ромашки. Единственное доступное ей колдовство – умение сводить бородавки и чистить лица юных девиц от прыщей. Слишком мало для обвинений в зловредной ведьмовской магии.

Бабуля справедливо полагала, что человек с такими талантами бедствовать точно не будет. Но Нима тайным знаниям обучать не спешила, и мое образование начала издалека. Меня заставили зубрить не травы, не феодальное право, не жития святых, а философию, за которую охотно сожгли бы церковники.

Я с большим трудом мог ухватить суть многослойных концепций, и от напряжения порой скрипели мозги. Нима не старалась давать ее проще, считая, что ум требует закалки, как и хорошая сталь. Сравнение льстило, и я не сдавался, когда терял мысль. Уязвленное самолюбие заставляло возвращаться и анализировать трудный отрывок сначала. Разумеется, получалось далеко не всегда. Я переживал, стыдясь собственной тупости. К счастью, рядом был Лавр. Сравнение поднимало мою самооценку, поощряя увеличить разрыв между нами.

Это было непросто. Особенно досаждал разбор диспутов, которых наверняка никогда не было. Тезисы высокообразованных ораторов поначалу воспринимались набором бессмысленных звуков или взыванием к тварям невидимых сфер. Иначе к чему бормотать такую бессмыслицу? Но чуть позже что-то начало, наконец, доходить.

К тому же это развивало память, терпение и речевой центр. Аргументацию пришлось проговаривать тысячи раз. Как оказалось, знать и понять – совершенно разные вещи. Я знал, но не понимал. Оставалось надеяться, что тайны более практичных наук раскроются позже. За галлюциногенные травки хорошо бы платили, но Нима отказывалась их продавать.

«Проблема не в объектах, а в нашем к ним отношении» – говорила она по этому поводу. Подобные фразы обладали поистине гипнотическим действием, усмиряя бабулю. Та часто возмущалась, что мои знания еще нельзя разменять на монеты. Как-то иначе оценить их она не могла, но Ниму уважала безмерно. Слушая ее, старушка порой впадала в прострацию, и чем туманнее был смысл, тем ощутимей проявлялся эффект.

Я иногда это тоже использовал. Правда, не всегда выходило удачно. Бабуля отменно орудовала кочергой, пребывая и в искреннем восхищении.

И потому я не стал более медлить и побежал на кухню, благо уже умыли с пристрастием. Энергичности бабули можно только завидовать. Она бегала как заведенная и, держа в памяти десятки подходящих к готовности блюд, щедро раздавала пинки и затрещины.

Мне сунули в руки деревянную лопатку размером с весло и подтолкнули к чану с праздничным гуляшом, который требовалось непрерывно помешивать. Остро пахнущий и наверняка вкусный, сейчас он вызвал лишь рвотный позыв.

Красное пузырящееся месиво заставило вспомнить кошмар, который пришел этой ночью. В нем была ванна, наполненная кровью до самых краев, и прекрасная рогатая особь, измотавшая жадными ласками. Воспоминания пустили по коже сонмы мурашек, и мне стало жарко.

Приснится же подобная мерзость! Только жаль, что многое из кошмара забылось. Надеюсь, в следующий раз эти гадкие детали запомнятся лучше…

– Кцумчик, опоздал же! Что щеришься, одноглазый? – в лицо плеснули из кружки.

Несколько брызг попало в чан, и Лавруша опасливо оглянулся. На его счастье, бабуля вышла к посетителям в зал, иначе подленькую провокацию бы сынку не спустила.

Родное чадо в последний год сильно подросло, став примерно в два раза тяжелее меня. Большой, подлый и рыжий. Видимо, поэтому он считал себя вторым человеком на кухне.

Убедившись, что ему ничего не грозит, Лавр подошел вплотную и, глядя на меня сверху вниз, плюнул в гуляш. Смачно харкнув и подленько улыбаясь, как делал всегда.

Я лишь пожал плечами. Не мне же есть. Но бабулин труд было жалко. Жаль и детину, страдающую от бессильного гнева и тупости. Разумеется, Лавруша знал, что ответить мне нечем, поэтому и не смог отказать себе в удовольствии.

С глумливой ухмылкой он отступил на шаг, чтобы насладиться чужим унижением. Тупице невдомек, что это лишь картинка в уме. В моем ее попросту не было. «Наблюдаемые феномены в своей сути пусты» – этому научился у Нимы.

Итак, я безграничное и ясное небо, равнодушно взирающее на бессмысленные игры глупцов. Спокойный как удав. Невозмутимый, как гладь лесного пруда. Прозрачный, как капля росы на травинке…

А в следующее мгновение мои руки выдернули из гуляша «весло» и с силой опустили его на эту тупую рыжую голову. Дерево (или череп?) громко треснуло, и Лавр повалился вперед, смахнув со стола несколько блюд.

Ночной кошмар продолжается?

Нет, изумление в перепуганных глазах поварят подсказывало, что это реальность. Шокированный собственной выходкой, я застыл словно столб. После звона разбитой посуды и в зале, и на кухне стало неестественно тихо.

Лавр лежал лицом вниз и не шевелился. Зловеще парил разлитый на полу суп. Взметнувшийся в мангале огонь яростно лизал шампур. Остро пахло горелым мясом и специями.

И тут мир ожил, опомнился и завертелся как юла. Окружение прибавило звука, динамики, амплитуды, хоть и осталось абсурдным. Картинка всё так же далека от реальности. Веснушки на лице, обрамленные зеленью и чешуйками лука, отказывались вписаться в привычное мне измерение. Топот, вопль бабули и округлившиеся глаза зевак воспринимались неестественно отстраненно и потому очень отчетливо.

В уме заныло ощущением свершившейся катастрофы. Минимум выгонят, если Лавр всё-таки выживет.

А если нет?

Всего секунда, одно импульсивное действие – и мой комфортный мирок треснул. В нем вдруг стало шумно и тесно. Люди недоуменно перешептывались, косились, а я оцепенело стоял, вжав голову в плечи. Никто не ждал от меня такой дерзости. Хотелось исчезнуть, залезть как черепаха под панцирь, надеясь, что реальность станет такой же, как прежде. Это, скорее всего, сон.

Зажмурившись, я сильно ущипнул себя, но всё осталось на месте.

Лавра привели в чувство, но он лишь мычал, поэтому послали за доктором. Бабуля посмотрела на меня всего один раз, но этот взгляд мог бы забить гвоздь. Губы плотно поджаты, в глазах ярость. Это война. Мне конец.

Иллюзий по поводу Лавра ни у кого, разумеется, не было. Все знали, как он меня дёргал. Его можно понять – я кукушонок, отбирающий материнскую любовь и внимание. Нельзя понять лишь черную неблагодарность. Так отплатили семье за хлеб, кров и доброту. Змей, пригревшийся у них на груди, укусил. «Змей» – потому что я на подобное был неспособен.

Видимо, эта тьма вызрела где-то в уме. Отравила, заставила встать на дыбы и, наконец, огрызнуться. И Лавруша стал только первой жертвой этого чудища. Будут другие. Я чувствовал внутри чужака. И я боялся.

Теперь то, что вчера бы казалось немыслимым, воспринималось само собой разумеющимся. За обиду – бить насмерть. Простить и смириться нельзя. Унижение смывать только кровью.