Анатоль Имерманис - Пирамида Мортона

Пытаются плыть, не могут. Задыхаются. Десять предсмертных агоний, двадцать, тридцать. Со всеми подробностями, со всеми душераздирающими криками, с предельной обнаженностью человеческого страдания.

Вот уже подходят спасательные суда. Люди на крыше последнего незатонувшего вагона кричат, плачут от радости. Но их заглушают крики ужаса, на этот раз с танкера. Огромное судно, уже почти коснувшись верхушками мачт поверхности воды, судорожно вздрагивает, словно комок нервов, потом становится на дыбы.

Полсотня фигурок в забавных позах падает в море. Один из них в момент падения — крупным планом. Искаженное страхом лицо, руки с крючками-пальцами, нелепо пытающимися ухватиться за воздух.

Еще полчаса, безотказно заполненных отчаянием и смертью, тридцать минут полнейшего соучастия в трагедии, которая происходила по ту сторону Атлантического океана. Никогда, нигде телезрители не получали за одну ночь столько уникальных переживаний.

Я не помню, как и когда это закончилось. Неожиданно для себя я заметил, что море исчезло. Вместо Английского канала я увидел сцену и толстяка Чири. С галстуком в одной руке и ночной пижамой в другой, он потянулся к выключателю.

— Спокойной ночи, мама!

— Спокойной ночи! — отозвалась госпожа Чири.

— Сейчас мы вам покажем фильм Телемортона “Карета подана”, серия первая, — объявил ведущий. — Кто желает, может прилечь. Но не забудьте, через полтора часа в полицейском участке начнется допрос убийцы нашей звезды Торы Валеско.

Фильм был подобран изумительный. В меру старомодный, в меру смешной фарс, действие которого происходит в XIX веке на фоне живописного старого Бостона. Он успокаивал, убаюкивал, действовал, как подслащенная валерьянка. Но остроумные ситуации, динамичность действия, великолепная игра актеров помогали без особого труда дотянуть до того волнующего момента, когда Васермута выведут из камеры и Америка, наконец, узнает, почему он стрелял в Тору.

Я заснул посреди фильма. Проснулся в своей комнате.

Я лежал под одеялом, кто-то возился за стеной, и я спросонья крикнул:

— Тора! Иди-ка сюда! Я тебе сейчас расскажу свой сон! Такого кошмара ни один фрейдист не придумает!

Но вместо Торы в дверях появился Мефистофель, и тогда я все вспомнил.

— Ужасно, — сказал он. Ужасно, — он покачал головой. — Телемортон одним ударом сокрушил всех конкурентов, но какой ценой! Знай я заранее, ни за что не разрешил бы ей вчера выступать. Но кто мог предположить, что он ее муж?

— Муж? — ничего не понял я, вспоминая мертвую Тору. Я опять видел белую лакированную поверхность операционного стола, и на ней красные водоросли и узкую полоску лба над металлическим ободком анестезионного аппарата. У меня почему-то было ощущение, будто я сидел рядом и держал в руке ее окоченевшие пальцы. Но это был всего лишь эффект присутствия, в котором проявилось жуткое волшебство Телемортона.

— Ну да. Они только совсем недавно развелись. Он ее страшно ревновал. Именно поэтому Тора ушла. И когда он увидел в вечерней газете снимок, на котором вы оба… — он деликатно не докончил фразу.

— А как ему удалось протащить в театр винтовку? Как он вообще попал туда?

— Для меня это тоже загадка. Васермут категорически отказался отвечать на эти вопросы. Будет проведено строжайшее следствие… Начальник Федерального Бюро обещал мне сделать все возможное… А успех превзошел самые оптимистические ожидания! В магазинах — огромная очередь за нашими телевизорами и новыми миниавтомобилями Крайслера “21”. Машина никудышная, но имеет огромное преимущество — телеэкран, по которому можно смотреть исключительно нашу программу. Могу себе представить, как подскочит число дорожных аварий! Табачные фирмы в панике, все переходят на сигареты “Телемортон”, даже я!.. Что с тобой, Трид?

Сквозь туман я заметил подбегающего к кровати Мефистофеля, потом меня поглотила темнота.

Когда я пришел в сознание, мне показалось, что все еще нахожусь в доме своего отца и надо мной склонился доктор Пайк. Но это был темнокожий туземец в песочной форме индийской ПВО.

Доктор Пайк был единственным человеком, с которым я общался в больнице. Ни с Мефистофелем, ни с Лайонеллом мне после смерти Торы не хотелось встречаться.

Доктор оказался не только искусным врачом. Едва ли другой сумел бы так точно диагностировать мое сложное заболевание, физическое и психическое одновременно.

Беседы, которые мы вели в течение многих месяцев; помогли мне познать происшедшее за годы своего отшельничества. Телемортон лишь предвосхитил тенденцию завтрашнего дня. С цивилизацией было покончено, по крайней мере у нас. Из формы человеческого общения она превратилась в пустую традицию, нечто вроде деревянного молотка, при помощи которого Мефистофель открывал свои акульи побоища.

Когда я выздоровел (сомневаюсь, было ли это так, но доктор Пайк утверждал, что дальнейшее пребывание в больнице принесет мне только вред), меня потянуло в Индию. Индийско-пакистанская война стала с первого дня гвоздем телемортоновской программы. Мефистофель охотно согласился, впервые проглядев мои истинные побуждения, — возросшее до психоза отвращение к жизни гнало меня — навстречу опасности.

Я очнулся в бомбоубежище. Работник ПВО объяснил, что меня контузило воздушной волной. Вызвали машину (благодаря нашим передачам меня знал в лицо почти каждый житель Дели), и через полчаса я уже сидел вдвоем комфортабельном номере. “Великий Могол”, принадлежавший одной из наших многочисленных подставных фирм, в этом смысле ничем не отличался от американских или европейских гостиниц. Окон в комнате не — било, несмотря на это, редко кто догадался бы, что она находится глубоко под землей. Мягкий искусственный свет падал на ковры, картины, дорогую мебель — обычную обстановку, соответствующую мировому стандарту отеля высшего класса. Наш подземный штаб строился по заказу Телемортона, но администрация, получавшая арендную плату, считала его частью гостиницы и соответственно меблировала. Так получилось, что вернувшийся с фронта пилот валился в грязном комбинезоне на застланную тончайшим кашмирским шелком кровать, а операторы монтировали свои кровавые видеоленты в окружении древних ваз и полотен современных индийских художников.

Исключение делалось лишь для лазарета — стерильно белых помещений, куда я старался заглядывать по возможности реже. Но, идя по длинному коридору, который вел к лифту, я каждый день слышал стоны. Как ни странно, самому, может быть, и хотелось умереть, но запах чужой агонии вызывал тошноту.

Моя комната Находилась далеко от лазарета. Мирно шелестели электрические опахала, мерцал только что включенный экран, занимавший всю стену. В дверь постучали.