Анатоль Имерманис - Пирамида Мортона

— Почему без изменений? — Помнится, я сказал нечто в этом роде. — Можно переехать в другой город, просто отправиться в путешествие…

— Ну и шутник ты! — она рассмеялась. — Это хорошо. Я не люблю чересчур серьезных мужчин… Ну, допустим, насчет одного жилища на всю жизнь я действительно преувеличиваю… Можно выйти замуж, а если седьмой или восьмой в комнате, со временем дают другую. Но уже на всю жизнь. Подрастут дети, переженятся — и все в тех же четыре стенах… Кроме своего города да тех, что изредка показывают по Телемортону, ничего не увидишь… Даже вспоминать не хочется. К счастью, это все уже в прошлом. Знаешь, сколько у меня еще дней осталось? Целых сорок два…

Я не помню ее лица, но помню блаженно раскинутые во всю ширину кровати руки.

Напрасно я ушел от нее. С ней было бы, наверное, лучше — она была так довольна, даже общественная система ей в общем нравилась. Почти нет разводов, совершенно нет самоубийств, людям живется значительно лучше, чем в прошлом веке.

Я ушел от нее, и снова напился, и долго брел по анабиозному городу, пытаясь понять, почему из него всетаки нет выхода. Случайно я натолкнулся на библиотеку, увидел книги в металлических переплетах, схватил одну из них, как спасательный круг, и сразу же заснул…

— А почему все-таки не выпускают из этого дома? — спросил я. На какую-то минуту мне показалось, что я все еще лежу рядом с той женщиной.

— Чего вы хотите? — в голосе слышался скрытый упрек. Я окончательно проснулся, поднял с пола упавшую книгу и посмотрел на женщину. Она совсем не походила на ту, от которой я ушел. Очки, старомодное платье, на обтянутых шерстяными чулками коленях тяжелый фолиант.

— Ничего не хочу! — пробормотал я. — Оставьте меня в покое!

— Это просто неразумно, — она была явно рада вступить с кем-нибудь в разговор. — Государство тратит огромные деньги на то, чтобы мы в течение трех месяцев получали любое удовольствие, доступное только самым богатым. Даже книги! Я тут прочла столько, сколько за всю жизнь не читала. — Решив, что держать огромный том на коленях все-таки неудобно, она бережно положила его на журнальный столик. — И вдруг вы или кто-нибудь другой, особенно из молодых, которые сами не знают, чего хотят, заявляют: “Я передумал”. Нет, я считаю, что все правильно. Пришел, пропустили тебя через внешний корпус, закрылась за тобой дверь, и — все! С прежней жизнью попрощался, никаких телеэкранов с последними известиями, никакой переписки с родными — для них ты уже в анабиозе. Разрешите доступ родственникам, и полдома убежит. “Не уходи, без тебя не могу жить, дорогой!” “Дорогая, я уже почти договорился, у тебя будет отличная работа, не где-нибудь, а в гравидоме, там и посмотришь все эти эротические фильмы, и вина там сколько угодно, и марихуаны…” Слезы, обмороки, истерия. “Выпустите меня!” А через месяц будут с плачем проситься обратно.

Странное существо — человек. Мне бы слушать и слушать. Не задавая ни единого вопроса, я бы узнал многое.

Чувствовалось, что ей, серьезной, немолодой женщине, не с кем поговорить. Но вместо того, чтобы остаться, я схватил книгу и пошел. Только до дверей. Едва я переступил порог, как книга полетела обратно.

— Они намагничены, — сказала очкастая. — Мне это тоже не нравится. С куда большей радостью читала бы у себя… Но что вы хотите? Огромная ценность, а наше государство хоть и богато, но не настолько, чтобы швырять на ветер тысячи… Вы знаете, когда вышла последняя книга? — она горестно покачала головой… — Нет, конечно, не знаете… Люди вашего поколения вообще ничего не знают… Я когда-то преподавала, а сейчас… вы же понятия не имеете, что означает это слово. Хотя… — она внимательно посмотрела на меня. — Вам сколько лет?

Я подсчитал в уме. Получалось — около 85. Только сейчас эта цифра дошла до моего сознания. Погибни я действительно во время землетрясения, моя жизнь кончилась бы на 45-м году. А сейчас передо мной раскрываются поистине грандиозные перспективы. Через 88 дней я опять лягу в анабиоз и проснусь уже стотридцатилетним… Но почему ждать так долго? Сквозь ДВАБ можно пройти в любое время. Не обязательно дожидаться истечения срока. А уж срок никак не пропустишь. Браслет перестанет действовать, стрела автоматически поведет тебя в одном-единственном направлении. А по истечении тридцати минут за тобой придут два цилиндра. Доставят тебя на место, уложат в капсулу, а когда закроется крышка, биомортоновская девушка в белом комбинезоне крикнет: “Гарри Филиппе, штат Мату-Гроссу, территориальная единица 1227!” Механический голос с потолка объявит номер твоей капсулы, сектор и горизонт. А другая биомортоновская девушка в белом, похожем на церковь в приемном покое уже назовет новое имя, и тот же механический голос укажет номер твоей бывшей комнаты.

— Простите, вы взяли книгу, которую я вчера начал читать!

Характерное лицо, волосы почти совсем седые, комбинезон неброской, темно-серой расцветки. Стариком он не был, но тоже не молодой — такие ископаемости, как книги, очевидно, не привлекали современную молодежь.

Именно в эту секунду для меня связались воедино два как будто совершенно различных факта. Войн больше не существовало, а прокормить, обеспечить бесплатной комнатой и мало-мальскими развлечениями семь миллиардов — трудная проблема. Произошел давно предсказываемый некоторыми учеными моего времени демографический взрыв. Другие ученые считали их мрачными пророками, я тоже. Мне всегда казалось, что, если государство существует для людей, а не наоборот, тревожиться за будущее нечего. А сейчас я на собственной шкуре познавал единственный выход из положения — анабиоз.

Теперь было понятно, почему к огромной лжи о моей смерти примешалась маленькая ложь. Я вспомнил слова телемортоновского диктора: “Под песком сохранился в целости биобарометр, непреложно доказывающий, что до момента катастрофы анабиоз протекал успешно”.

Движение за уход в полувековое небытие только начиналось, люди, возможно, еще колебались. Использовать даже легенду о моей смерти для пропаганды — это сверхгениально!

— Простите, разве вам эта книга кажется смешной? — Мужчина с полуседыми волосами растерянно глядел на меня.

Выходит, я громко смеялся. И как-то машинально раскрыл при этом книгу.

— А что? — я впервые взглянул на обложку и вздрогнул: Ноа Эрквуд — “День между субботой и воскресеньем”. Написанный Мефистофелем в юности философский роман, за который я прощал ему многое.

Однажды утром герой, заглянув в календарь, обнаруживает лишний день. День, когда он может быть не таким, каким жизнь вынуждала его быть, а каким хотел — любящим и любимым, отзывчивым и благородным, прощающим и непреклонным… Двадцать часов он упивается этой возможностью. Три — тяготится. А в течение оставшегося часа никак не может дождаться минуты, когда сумеет надеть удобную, тесно облегающую смирительную рубашку привычки. Наутро приходит Судьба: “Продержись ты последний час, вся твоя будущая жизнь была бы, как этот день между субботой и воскресеньем”. Герой отвечает: “Будущая жизнь? Много ты знаешь! Ее бы вообще не было. Почему? Да потому, что у меня уже за полчаса до твоего прихода была заготовлена петля…” Сейчас, с полувекового расстояния, мне начинало казаться, что Мефистофель писал о себе.