Алиса Гольц - Триада

Вопли охватили площадь, а те, кто сидел подальше, никак не могли взять в толк, что произошло, и, спрыгивая со своих мест, бросались в толпу. Падальный дождь никого не оставил без подарка. Кому-то дохлое насекомое приземлялось прямо в стаканы с вином, кого-то било по голове, другим светлячки падали прямо в руки, источая запах мертвечины.

Толпа обезумела. Нещадно хороня под ногами тех, кто ещё не успел очнуться от испуга, латосы бросились на Баник через хруст и сдавленные стоны, не разбирая дороги.

И тут с оглушительным треском лопнули все до единого голубые фонари на каштанах, осыпая разбитым стеклом нахлынувший народ и сидящих на возвышениях горожан, из-под которых убегающие выталкивали коробки, чтоб расчистить себе путь. Осколки летали повсюду, движимые внезапно налетевшим ураганом. Одно мгновение – и Баник погрузилась во тьму, пронзаемую криками человеческого водоворота.

Никто и не думал останавливаться, чтобы помочь своим. Чужие же, оказавшись под ногами, и вовсе были лишь препятствием, которое нужно было как можно скорее преодолеть, чтобы летящее стекло не вонзилось в шею.

То место, что ещё днем окутывала радость и сладкое предвкушение праздника, теперь накрыла чёрная пелена и превратила каждого в слепого мечущегося зверя, с воем ищущего убежище. Руки, ноги, головы, волосы, обрывки одежды – все людские тела перемешались.

Не смог заглушить шума колокол Городской ратуши. Он настойчиво тянул свою песню раз за разом, пока не смолк после двенадцатого удара, и донёсся его гул до берега, где, стекая по погруженным в воды ступеням, смешивались и поднимались розовой пеной в чёрных волнах пиво, вино и кровь.

Утром следующего дня Гаавун погрузился в скорбный срок. Красно-белые флаги провинции были сдёрнуты, молчал колокол Городской ратуши. Ворота и двери сотен домов испещрили начертанные углём узоры и имена, укрытые пригвождёнными лоскутами прозрачной ткани.

Опустела Баник. На телегах неспешно вывозили разнесённые в щепки ящики, мятые коробки и наполненные груботканые мешки, лежащие неподвижно по ходу всей улицы. Красно-бурые пятна с прилипшими голубыми осколками, словно позорные клейма, усеяли мощёную белоснежными камнями Баник, а серый пол в торговых коридорах, куда не падали солнечные лучи, все ещё блестел.

Тёплое приветливое утро. Кажется, будто вчерашний день начался заново. Но не слышно весёлых песен и призывов звальцев, не течёт толпа по улице. Тихо. Только робкий стук колёс нескольких телег, редкое посвистывание возниц да пение птиц где-то на крышах лавок.

Если бы не ленивые передвижения людей, загружающих телеги, то можно было бы подумать, что вымер Гаавун, опустел этот муравейник, где ещё на заре ранние горожане уже обычно появлялись на улицах, чтоб поторговать и поболтать о том да о сём.

Дым повис над городом, донося с холмов запах гари с прощальных костров. Там собралась добрая половина горожан, разместившихся кто где на склонах. Одни ещё только рыли углубления, другие сооружали возвышения из дерева, третьи, опустившись на колени, склоняли головы над уже последними язычками пламени, пробивающимися сквозь догорающие угли.

В Кадроге было так же тихо, как и всегда. Солнце поднималось, и наконец-то заглянуло внутрь дома через стеклянную веранду, погладив лучами голову сидящего на потрёпанном диванчике Тарреля. Он сидел, уронив лицо в ладони, и казалось, не то спал, не то просто был в забытье.

В тёмные углы пробрался свет, и комната стала больше, уютнее, а потолки – выше. В лучах солнца летала пыль, оседая на блестящих яблоках, разложенных один к одному на столе у стены. Тихо открылась дверь наверху, и из нее выскользнул Шетгори, аккуратно, изо всех сил стараясь не шаркать ногами по деревянным половицам. Но предательски скрипнула старая лестница, и Гофа выругался беззвучно одними губами. Таррель поднял голову.

– Ну, прости. – простонал Гофа.

– Я не спал.

Гофа спустился вниз, и, ступив на ковер, остановился, переминаясь с ноги на ногу.

– Фани только уснула. А я вот, пока она спит, это… поговорить спустился.

– Погоди. Вот, возьми для начала кое-что. Может, и разговоров тогда не понадобится. Всё, как нужно. Не веришь – пересчитай.

– Да ты что? – огорчённо воскликнул Шетгори и кинул звенящий мешочек обратно на диван. – Разума этой ночью, видать, лишился? Думаешь, за тем я пришел?

– За тем, не за тем, а бери давай.

– Да мы с прошлой до этой Катуры тебя в глаза не видали. Не жил ты у нас. К чему тогда это? – кивнул Шетгори в сторону брошенного мешочка. И добавил, вздохнув: – Да и не могу с тебя я ардумы брать, Арнэ, не могу, и всё тут! Ты нам… словно дитё родное.

– Бери-бери. Хотя бы за то, что хранишь моё барахло. Мясом, вином бы забить там в погребе всё мог. А хранишь дрянь эту.

Гофа вздохнул и нехотя забрал мешочек.

– Беру, только если пообещаешь… больше – ни ардума!

– По рукам.

Гофа прищурился, разглядывая Арнэ.

– Чего это… с лицом-то у тебя? Подрался с кем, что ли?

Таррель встрепенулся.

– Проклятье… – выругался он себе под нос и утёр щёку рукавом. – Да руку распорол.

Арнэ взял лежавший рядом с ним тряпичный шмоток и принялся заматывать рану на ладони. Гофа загляделся было на монотонные движения, но тут же помотал головой и медленно подошёл к Таррелю, волоча за собой стул. Потом присел на краешек, сложил руки и сказал:

– Арнэ. Девка, та, что сегодня ночью привёл… она когда уйдёт?

– Не знаю. – резко ответил Арнэ. Гофе показалось, что разговор на этом окончился, но он всё равно спросил:

– Я, конечно, молодёжь вашу знаю довольно скверно, но эта лати на глаза мне попадалась пару раз. – и, ожидая гневного выпада, добавил: – Не Фенгари ли это?

– Она. Что с того? – ответил Арнэ, не глядя на Гофу.

– Да ты и сам знаешь, что. Дом её сегодня ночью сгорел. Провались я на этом самом месте, если не из-за колдовства. А про то, что на празднике было, и говорить мне страшно. Сам все знаешь. Связь крепкая мне здесь видна. Гнал бы ты эту Фенгари отсюда, сынок. Я, хоть человек пожилой да уважаемый в Гаавуне, а спасти ото всех ни её, ни тебя не смогу. Если найдут вас. Да и мне самому как бы не попало.

– Не беспокойся, Гофа. Не понадобится тебе никого спасать.

Старик помолчал, а потом сказал:

– Я тебе, Арнэ, верю бесконечно. Ты знаешь. Но мои слова не забывай.

Шетгори поднялся и уже собрался уходить, но остановился, вспомнив что-то и сказал через плечо, осторожно, как мог:

– Тётка Разель померла этой ночью, Арнэ. Прямо на праздник. Дома у себя. На проводы пойдешь?

Тот на мгновение застыл, но сразу же продолжил перевязывать ладонь.

– Нет.

– Последняя кровь…

– Сказал же, не пойду! Или не слышал? – крикнул Таррель.