Андрей Дашков - Убийца сновидений

Зато сны – другое дело. В конце концов, для тех, кто умеет перемещаться в сновидениях, все сводится к выбору: умереть или исчезнуть.

Как раз об этом он вспоминает одной новогодней ночью, когда уходящий на дно обреченный город пускает напоследок разноцветные пузыри фейерверков. Макс лежит в своей темной комнате, и под доносящийся снаружи грохот перед ним вдруг всплывает слово «Лиарет», будто начертанное пронзительно ярким неоном в бархатистой тьме. А потом еще два: «Черная жемчужина».

Некоторое время он размышляет о том, что они означают, и в какую-то секунду понимает, что это уже никакая не явь. Наяву он мгновенно связал бы надписи с резней в Лиарете и с перестрелкой в принадлежавшем Виктору клубе, которые имели место, соответственно, в его третьей и первой жизнях, а между ними была еще вторая – пожалуй, самая приятная в некоторых отношениях, но зато и самая короткая…

Да, ему есть что вспомнить, даже в состоянии усеченной памяти. Он вспоминает места и обитающих там существ – но не такими, какими они представляются на поверхностный взгляд, а с точки зрения иерархии Календаря Снов. С точки зрения убежищ, союзников или вероятных угроз. Между ними очень тонкая, порой вовсе исчезающая грань. Одно перетекает в другое незаметно, в соответствии с запредельной логикой сна. Макс предается занятию, которое отчасти напоминает нисхождение во внутриутробный период с целью преодоления родовой травмы. Его травма – это пребывание и «лечение» в психушке. Сейчас он кажется самому себе безнадежным инвалидом, но внутри Календаря возможно все. Даже отрастить себе новую руку. Или новую душу…

Внутри , но не снаружи. А разве есть хоть что-нибудь вне ? Есть, и Макс это чувствует. Старина Клейн намекал (только намекал!) на что-то такое. На Полусмерть, не принадлежащую ни одному из сегментов Календаря. На Черное Дно – столь же милое местечко. На реанимированные электричеством, заторможенные кошмары обители коматозников… Даже во сне Макса охватывает страх перед частичным возвращением памяти. Он презирает себя за это, но как никогда согласен с банальщиной типа «меньше знаешь – лучше спишь».

Пора просыпаться. Он поворачивается спиной к раскинувшемуся перед ним гигантскому лабиринту и направляется к выходу, который все еще виден и все еще недалеко – хотя и гораздо дальше, чем казалось почти случайному визитеру Голикову. Пока не поздно вернуться, не обращая внимания на смутно знакомые голоса, которые зовут его из оставленной им трясины темноты. Молят о помощи, просят, проклинают и заклинают всем святым. А что тут есть святого? Может быть, Герцог (ш-ш-ш!) уже причислен к лику или по крайней мере коронован?

Хороший знак. Он может спокойно (ну, почти спокойно) думать о Герцоге. Это потому, что опасность по-прежнему далеко. Но, возможно, ближе, чем ему кажется. Ни в чем нельзя быть уверенным, когда имеешь дело с… С чем?

Голиков уже по эту сторону сновидения. Он возвращается к так называемой реальности, идентифицирует ее – что уже само по себе неплохо. Препоганенький осадок отслаивается от головы и спускается куда-то в желудок и кишки, не вызывая тошноты, но напоминая о совершенной легкой прогулке. То, что Максим сделал это, не прибегая к препарату Клейна, нисколько его не радует. И хотя внешне он ничего не делает (ведь ничего не изменилось, не так ли?), он начинает всерьез готовиться к новой гонке на выживание.

Готовится исчезнуть, когда придет час умереть.

Предчувствие перемен витало в воздухе подобно запаху с бойни. Потенциальные жертвы, наделенные обостренным чутьем, уже кривили носы, но предпочитали не замечать очевидных вещей; с этим было бы тяжело жить и почти невозможно выжить. Плохие ожидания доводили кое-кого до беспробудного пьянства, иных – до суицида, означавшего всего лишь, что ожидания перестают быть только ожиданиями, а уж несбыточными их никак не назовешь. Немногие все еще уповали на спасение, которое должно прийти неведомо откуда, но упускали из виду, что бесконечность (если таковая вообще существует) лежит где-то за пределами их существования.

С некоторых пор Макс почти ежедневно подолгу бродил по городу. Смысл был в накоплении усталости – такой, которая спустя часы неподъемной тяжестью и непроницаемостью влажной глины запечатает бутылочное горлышко, ведущее в долину ужаса. Конечно, это являлось до определенной степени самообманом. Все чаще Голиков задумывался, не строит ли он дамбу, которая неминуемо будет разрушена, а хрупкий мостик его рассудка, переброшенный с одного берега на другой, – сметен подобно безделице из спичек, когда медленно стекающие в долину и накапливающиеся видения достигнут критического уровня? Не лучше ли впускать это в себя понемногу, пока оно проливается тонкой струйкой?

Он не знал. Не имел опыта на сей счет. По части опыта ему было далеко не только до «профи» Клейна, но и до какого-нибудь дилетанта вроде Виктора Строкова, доверившегося по глупости «Путеводителю» Якова Чинского. Строкова Макс в глаза не видел, но догадывался о его печальной судьбе. Что осталось от бедняги? Дискета с текстом украденной книжки и дневник…

Инстинкт самосохранения плевать хотел на его рассуждения и сомнения. Инстинкт поднимал Макса и выгонял на улицы и в переулки (такие безопасные в сравнении с другими местами), гнал ночью и днем, в жару и холод, да еще нахлестывал плетью, как тупую скотину, которая слишком выдохлась, чтобы сражаться с невидимками за свою жизнь. По большей части Голиков брел не разбирая дороги, редко помнил пройденный маршрут, не обращал внимания на тех, кто пытался встать у него на пути. Ничего серьезного, до драк дело не доходило. Наверное, его принимали за помешанного. Будь этот город поменьше, Макс со своей бородой масти «соль с перцем» и собранными в «конский хвост» длинными седыми волосами, вероятно, уже примелькался бы. А так он, растворенный в серой массе, оставался безликой молекулой, двигался вместе с этой массой, бессознательно следуя тактике выживания, принятой среди многочисленных и беззащитных против хищника видов. Кто-то неизбежно будет съеден – но не я, или не сегодня. А там посмотрим.

Когда работаешь охранником на складе по графику «сутки-трое», у тебя куча свободного времени. Его гораздо больше, чем тебе хотелось бы. И в этом состоит жуткий парадокс: ведь на самом деле ты знаешь, что времени у тебя осталось мало. Кроме того, в качестве охранника он почти всегда имел возможность побыть в одиночестве. Не то чтобы Голиков сделался законченным мизантропом; скажем так: его взгляды на жизнь сильно отличались от общепринятых. На что-то другое Макс вряд ли мог бы претендовать после столь долгого и, главное, эффективного лечения. Впрочем, это его устраивало. От уязвленного самолюбия и тем более соображений престижа он был столь же далек, как от луны. Нет ничего глупее понтов, которые демонстрировала ему любая вошь, вплоть до самого ничтожного торгаша. По его мнению, это было все равно что заботиться о красивом маникюре, когда кое-кто уже приготовил щипцы, чтобы выдрать тебе ногти.