Нил Гейман - Хрупкие вещи

Ей опять снится тот сон.

Она стоит на краю поля боя, вместе с братьями и сестрой. Лето. Трава невероятно зеленая, яркая, сочная, как на крикетной площадке или на склонах Саут-Даунса к северу от побережья. На траве лежат мертвые. Только это нелюди. Вот кентавр с перерезанным горлом, буквально в двух-трех шагах от нее. Она смотрит на мертвого кентавра. Его лошадиная половинка покрыта ярко-каштановой шерстью. Загорелая кожа на человеческой половинке – коричневая, как ореховая скорлупа. Она вдруг ловит себя на том, что смотрит на лошадиный пенис. Интересно, а как размножаются кентавры? Она представляет себе, как он целует ее, крепко-крепко, и его борода щекочет ей кожу. Взгляд сдвигается к ране на горле, к липкой лужице крови черно-красного цвета. Мурашки по коже.

Мухи жужжат над телами мертвых.

Цветы как будто запутались в высокой траве. Они расцвели вчера. В первый раз за последние... сколько лет? Сто? Или, может быть, тысячу? Или сто тысяч лет? Этого она не знает.

Раньше здесь был только снег, думает она, глядя на поле боя.

Еще вчера здесь был снег. Вечная зима без рождественских праздников.

Сестра тянет ее за руку и показывает пальцем куда-то в сторону. Они стоят на вершине зеленого холма, погруженные в беседу. Золотой лев, заложивший обе руки за спину, и колдунья, одетая во все белое. Сейчас она сердится, кричит на льва, а тот просто слушает молча. Детям не слышно ни слова: что говорит льву колдунья, объятая белой холодной яростью, что монотонно бубнит в ответ лев. Волосы у колдуньи – черные и блестящие. Губы – красные, ярко-красные.

Но она все замечает, все видит.

Скоро они завершат разговор, лев и колдунья...

Кое-что ей в себе очень не нравится. Например, запах. От нее пахнет, как пахло от бабушки, как пахнет от древних старух, она ненавидит себя за это, и никогда себе этого не простит, и каждый день принимает ванну с ароматной пеной и душится туалетной водой «Шанель». Несколько капель – под мышки, несколько капель – на шею. Она вполне искренне полагает, что это – ее единственная причуда.

Сегодня она надевает темно-коричневый парадный костюм. Она называет его про себя «нарядом для интервью» в отличие от «нарядов для лекций» и одежды для «просто слоняться по дому». Профессор вышла на пенсию. Теперь она носит наряды для «просто слоняться по дому» все чаще и чаще. Она встает перед зеркалом, красит губы.

После завтрака она моет бутылку из-под молока и выставляет ее на крыльцо у черного хода. Соседская кошка оставила на коврике у двери голову и одну лапу растерзанной мыши. В целом все это смотрится странно. Как будто мышка плывет по плетеному коврику, погрузившись в соломку, так что наружу торчат только лапа и голова. Профессор поджимает губы, идет на кухню, берет вчерашнюю газету, потом возвращается на крыльцо и подцепляет мышиные останки газетой, стараясь не прикасаться к ним руками.

Сегодняшняя «Дейли телеграф» уже дожидается ее в прихожей вместе с несколькими письмами, которые она быстро просматривает, не вскрывая конвертов, и относит на стол в кабинете. Теперь, когда она вышла на пенсию, она заходит в свой крошечный кабинет лишь для того, чтобы писать. Сейчас она возвращается в кухню и садится за старый дубовый стол. Очки для чтения висят на шее на тонкой серебряной цепочке. Она надевает очки и начинает с колонки некрологов.

Она не то чтобы ожидает найти сообщение о смерти кого-нибудь из знакомых, но, как известно, мир тесен, и она отмечает про себя, что составители некролога Питера Баррелл-Ганна – может быть, не без мрачного юмора – поместили в газете его фотографию, на которой он точно такой же, каким был в самом начале 1950-х годов, то есть совсем не такой, каким он запомнился ей в их последнюю встречу на рождественском вечере в редакции «Ежемесячного литературного обозрения» года два-три назад: трясущийся, подагрический старик с носом, похожим на загнутый клюв, тогда он напомнил ей карикатурную сову. На фотографии он очень красивый. Неистовый и благородный.

Однажды они целовались весь вечер в саду у чьего-то летнего домика. Она хорошо помнит тот вечер, хотя, наверное, не вспомнит даже под страхом смерти, чей это был сад и чей дом.

Скорее всего, рассуждает она, это был летний дом Чарльза и Нади Рейд. То есть их маленькое приключение с Питером случилось еще до того, как Надя сбежала от мужа с тем шотландским актером, и Чарльз пригласил профессора в Испанию, хотя, конечно, в то время профессор еще не была профессором. Тогда мало кто думал о том, чтобы провести отпуск в Испании – туда стали ездить гораздо позднее, а в те годы это была экзотическая и опасная страна. Чарльз звал ее замуж, и теперь она даже не может вспомнить, почему отказалась – может, она вовсе и не отказывалась так решительно, как ей кажется. Он был вполне симпатичным и милым, и она отдала ему то, что еще оставалось от ее запоздалой девственности, прямо на одеяле на пляже, одной теплой весенней испанской ночью. Ей тогда было двадцать, и она считала себя такой старой...

Звонок в дверь. Она кладет газету на стол и идет открывать.

Ее первая мысль: какая молоденькая девчонка.

Ее первая мысль: какая древняя старуха.

– Профессор Хейстингз? Я Грета Кампьон. Я буду делать про вас статью. Для «Литературной хроники».

Старая женщина смотрит на нее – такая древняя, хрупкая, уязвимая – и улыбается. Это очень хорошая улыбка, теплая и дружелюбная. Улыбка, которая сразу же располагает к себе.