Нил Гейман - Хрупкие вещи

– Проходите, моя хорошая, – говорит профессор. – Давайте сядем в гостиной.

– Я принесла вам пирог, – говорит Грета. – Сама испекла. – Она вынимает пирог из пакета, очень надеясь, что он не помялся. – Шоколадный. Я прочла в Интернете, что вы их любите.

Они заходят в гостиную. Профессор кивает на кресло и говорит тоном, не терпящим возражений, чтобы Грета садилась. Сама профессор уходит на кухню и возвращается через пару минут с большим подносом. На подносе – две чашки на блюдцах, заварочный чайник, тарелка с шоколадным печеньем и пирог, испеченный Гретой.

Чай налит, Грета делает восторженное замечание по поводу брошки профессора и вынимает из сумки блокнот, ручку и книжку – последнюю монографию профессора: «Поиски смысла в детской литературной сказке», – густо заложенную разноцветными листочками бумаги. Они беседуют о содержании первых глав, в которых профессор выдвигает гипотезу о том, что изначально литературная сказка не разделялась на детскую и взрослую, и что разделение произошло в викторианскую эпоху, когда в связи с укрепившимися представлениями о чистоте и безгрешности детской души возникла потребность в создании литературы, предназначенной специально для детей и юношества, литературы, которая была бы...

– Скажем так, чистой, – говорит профессор.

– И безгрешной? – спрашивает с улыбкой Грета.

– Ханжеской и лицемерной, – морщится профессор. – Вы читали «Детей вод»? Как это можно читать без содрогания? Как вообще это можно читать?

Она рассказывает о том, как художники прошлого рисовали детей – точно так же, как взрослых, только поменьше ростом, без соблюдения пропорций детского тела, – она говорит, что братья Гримм собирали сказки для взрослых, без расчета на детскую аудиторию, а потом, когда узнали, что эту книгу читают детям, переписали все сказки заново, чтобы было пристойно. Она рассуждает о «Спящей красавице» Шарля Перро, об изначальной концовке сказки, когда мать прекрасного принца, великанша и людоедка, пытается оклеветать Спящую красавицу и обвинить ее в том, что она съела детей великанши (которых та съела сама), и на протяжении всего рассказа Грета серьезно кивает, делает записи в блокноте и нервно вставляет короткие реплики, старясь принять хоть какое-то участие в разговоре – чтобы это все-таки было похоже на разговор или хотя бы на интервью, а не на лекцию.

– А откуда он взялся, ваш интерес к детской литературной сказке? – интересуется Грета.

Профессор качает головой.

– Откуда берутся все наши пристрастия и интересы? Откуда ваш интерес к детским книжкам?

Грета говорит:

– Я всегда думала, что детские книжки – это самые важные книжки. Во всяком случае, для меня – важные. И когда была маленькой, и когда выросла. Я была, как «Матильда» Роальда Даля... У вас в семье много читали? Любили читать?

– Да нет, не особенно... Они все давно умерли. Или, вернее, погибли.

– Все ваши родные погибли? Одновременно? На войне?

– Нет, моя хорошая. Во время войны нас отправили в эвакуацию. Они погибли уже потом, через несколько лет после войны. При крушении поезда. А меня с ними не было.

– Прямо как в «Хрониках Нарнии» Льюиса, – говорит Грета и тут же смущается. Она себя чувствует полной дурой. Бестактной, бесчувственной идиоткой. – Простите, пожалуйста. Я сказала ужасную вещь. Так нельзя говорить.

– Почему же нельзя?

Грета чувствует, что краснеет. Она говорит:

– Просто я хорошо помню последнюю книгу. «Последнюю битву». Там тоже было крушение поезда. И все-все погибли. То есть все, кроме Сьюзен.

Профессор спрашивает:

– Еще чаю?

Грета знает, что надо закрыть эту тему, но все равно говорит:

– Знаете, я страшно злилась на Сьюзен...

– Почему?

– Потому что все остальные перенеслись в волшебную страну, то есть в рай. А Сьюзен осталась здесь, в нашем мире, и уже не могла попасть в Нарнию, потому что она перестала быть другом Нарнии и увлеклась другими делами: косметикой, нейлоновыми чулками и вечеринками с мальчиками. Когда мне было двенадцать, я даже пыталась поговорить со своей учительницей литературы – обсудить эту проблему, проблему Сьюзен.

Сейчас они сменят тему, обсудят вопрос о роли детской литературы в формировании убеждений, которые мы принимаем во взрослой жизни, но профессор интересуется:

– И что вам сказала учительница?

– Она сказала, что даже если Сьюзен отказалась от рая тогда, пока она жива, у нее еще есть время раскаяться и искупить.

– В чем раскаяться? Что искупить?

– Раскаяться в своем неверии, мне кажется. И искупить первородный грех.

Профессор отрезает себе кусок шоколадного пирога. Она о чем-то задумалась. Может быть, погрузилась в воспоминания.

– Знаете, я сомневаюсь, – говорит она, – что у Сьюзен были возможности покупать себе косметику и нейлоновые чулки после того, как погибла ее семья. У меня точно не было такой возможности. Какие-то деньги – в сущности, никаких денег – от наследства родителей. А ведь надо было на что-то жить, что-то есть... Никаких роскошеств...

– И все-таки что-то с ней было не то, ну, со Сьюзен, – говорит юная журналистка. – Что-то, о чем мы не знаем. Потому что иначе ее бы пустили на Небеса. Но ее не пустили. Я имею в виду все ее близкие – все, кого она любила, – получили награду и попали в волшебный мир, где водопады и вечная радость. А Сьюзен осталась здесь.

– Не знаю, как было в книжке, – говорит профессор, – но если Сьюзен осталась в живых, ее могли пригласить опознать тела братьев и младшей сестры. В том крушении погибло столько людей. Меня привели в ближайшую школу – это был первый учебный день после каникул, и тела отвезли в здание школы. Старший брат был как будто живой. Как будто он просто спал. А второй брат и сестра... на них было страшно смотреть.

– Я так думаю, Сьюзен видела их тела. Как бы там ни было, у них у всех начались каникулы. Замечательные, бесконечные каникулы. Долгие прогулки по зеленым лугам в обществе говорящих зверей, волшебство...

– Да, наверное, видела. Я мало что помню. Помню, я думала: «Какой это кошмар, когда два поезда сталкиваются друг с другом». Люди, которые ехали в тех поездах, они были уже не похожи на людей. Вам, как я понимаю, не приходилось присутствовать на опознании тел?

– Не приходилось.

– Вам повезло. Помнится, я смотрела на них и думала: «А если я все же ошиблась? А если это не он?» Моему младшему брату срезало голову. Бог, наказавший меня за пристрастие к косметике и вечеринкам в тот кошмарный день в школьной столовой, где лежали тела, и мухи жужжали над ними, и мне надо было рассматривать всех, чтобы опознать Эда... это какой-то неправильный бог, вам не кажется? У него очень жестокие забавы. Как у кота, который играет с уже полумертвой мышью. Выжимает последнюю унцию удовольствия. Или сейчас уже принято говорить «грамм». Не знаю, не знаю.