Дмитрий Раскин - Эвви и три луны

– Просто я дура, – улыбнулась Эвви, – сама должна была догадаться о чем-то подобном.

– Это всё ерунда оказалось: «Если не вынашиваешь, то вроде как и не мать». Я была счастлива.

– Была?

– Я, кажется, глупость сказала. Я и сейчас счастлива, но лучшее, самое в моем материнстве уже позади. Это надо признать. Я вспоминаю, смакую эпизоды его детства. Он, кстати, не любит этого страшно. Вот у него был насморк, и он прочищал свой нос, трубил как слоненок. Вот, стоило мне выйти на балкон, он запирал меня и так радовался. Вспоминаю, и сердце сжимается от любви и жалости к Юджину. Материнство состоит из таких вот потерь? Получается, да.

– Это твое и в тебе, Элла. И становится только чище и глубже, – пытается Эвви, – Просто сейчас у него переходный возраст. Это пройдет.

– Спасибо, конечно. Я тоже, в свое время, изучала психологию. Просто дело в том, что я оказалась довольно бездарной как мать. А он, – Элла замолкает, потом, после паузы:

– Да, конечно, я хотела хоть как-то продлить любимого, дать ему жизнь в нашем мире, но те черты, что восхищали или же умиляли меня в нем, вдруг, оказалось, раздражают, разочаровывают в Юджине. Я люблю его, но мне тяжело, неуютно с ним. Понимаю прекрасно, что Юджин – не он . И не должен вовсе. Бывает, Юджин дергает, изводит меня – и мысль; может, и он примерно так же и вел бы себя, если б у нас была не эта драма «скачка», а жизнь, просто жизнь, быт. И пускай! Лишь бы он только был. Понимаешь? – Элла взяла было паузу, но тут же:

– А я все же верю, что он есть. Просто между двумя Вселенными почему-то невозможна связь. Почему? Когда-нибудь мы это выясним. А сейчас что, – пытается улыбнуться, улыбается Элла, – не возводить же в трагедию низкое качество связи.

Удержала слезы. Зажала указательными пальцами уголки закрытых глаз.

– Всё. Эвви, всё. Что-то я разошлась сегодня, м-да. На ночь-то глядя. Правда, всё. Уже всё.

Стали молча пить чай.

– Вот уже и волосы высохли, – наконец сказала Элла. – Кстати, они мои. В смысле, натуральные, только кое-где подкрашиваю седину и всё.

– Вот ты, Элла, соавтор эксперимента, разработчик, прожила в нем целую жизнь – и что, какой главный вывод? Понимаю, конечно, вопрос детский. Извини.

– Я поняла, что так и не разбираюсь толком в таких вещах как смерть, жизнь-смерть. А насчет того, что я соавтор – ты преувеличиваешь, может быть, даже льстишь. Здесь, скорее Коннор, Картер, Обнорин. Кстати, это Артем предложил отправить на Готер и сторонников, и противников «вмешательства» и Землю убедил.

– И кто теперь кто? Кажется, вмешиваются, «ускоряют прогресс» все.

– Триста лет назад всё виделось по-другому. Да и отправляясь на Готер, мы были уверены, что жизнь есть только на Первой Луне. Нас доставил сюда корабль-автомат. Пятьдесят лет лёта. Чтобы не постареть, мы лежали в своих саркофагах-гробиках в глубоком анабиозе. А теперь, пожалуйста, «нуль – пространство» – ты прилетела на практику и улетишь обратно, защищать диплом. Это я к тому, что «да здравствует прогресс».

– Ты уклонилась от ответа.

– Да? Действительно, да. Точно.

– Кажется, уже светает.

Они сидят. Слушают трели лесных птиц за окном.

Все последующие дни они общались сдержано. Видимо, в ту ночь слишком высоко была поднята планка – и попытка повтора, казалось, могла только разочаровать. Впрочем, времени для общения было не так уж и много – много было работы. Коннор и Гарри готовили на Второй Луне, как они говорили Эвви, «нечто» и на всех свалился такой объем «подготовительных мероприятий».

Эвви проснулась раньше обычного. Побежала смотреть восход. Здешнее солнце есть коричневый карлик. Но это в астрономическом атласе и каталоге не слишком-то романтично, а здесь восход был настолько фантастическим и потрясающим.

Травы, тяжелые, налившиеся, студенистые капли росы на травах, что совсем уже скоро преломят, отразят первый луч, пытаясь запечатлеть, удержать суть и душу света, а им не дается толком его мимолетность – и пусть не дается!

По ту сторону живой изгороди шаги. Ну да, это Обнорин, шаркает по гравию. Не спится. Он с кем-то на связи. Неужели это Коннор вызвал его в такую рань? Ладно, потом расскажет.

– Ну как ты там?

С такой интонацией Обнорин вряд ли мог говорить с Коннором или с Гарри.

– Как ты? Как?

Столько тоски, какой-то вины и сдерживаемой боли, и попытка надежды. Значит, он с кем-то с Земли? Какие там родственники только?! Она что, совсем уже? Но потомки, вполне могут быть отдаленные потомки. Только что ему потомки?

– Да. Я всё понимаю. Пусть не всё, конечно не все, не надо цепляться к словам, – говорит Обнорин. – Я не буду тебе больше докучать, обещаю.

Вряд ли так говорят с потомками. Вряд ли потомки будут с ним так.

– Но я не согласен, что так мы лишь мучаем друг друга. Нет, я не думаю лишь о себе. Я… не буду, конечно, говорить такой пошлости, что «я стал другим человеком». Где уж мне, это правда. Да я и не претендовал. Но я много думал. Что? Да, о нас. Ты считаешь, что это тоже штамп? Кажется, да. Действительно, да. – И тут он срывается. – Но пойми, я живой! Я-то живой! Живой и мне плохо! И так нельзя! И не в отношениях наших или в отсутствии отношений дело. Ты упрощаешь. Просто пойми – так нельзя ! Пусть ты даже и счастлива. Пусть нашла что искала. Пусть десять раз нашла что искала!

Кажется, с ним прервали связь. Он вызывает вновь. Наконец ему отвечают.

– Если это твой смысл, и гармония, и покой, – кричит Обнорин, – почему же ты так мстительна и раздражена? Нет, я не для того, чтоб доругаться. Но есть кое-что поважнее смысла, гармонии ли, покоя! Что? Говоришь, ты согласна? Только что толку с твоего согласия? – Сбивается:

– Ладно, извини, Галя.

Эвви нашла Эллу в цоколе, в тренажерном зале, показала ей: «сними наушники», тут же сдернула их с нее сама:

– Обнорин сошел с ума!

Элла прекратила крутить педали, вопросительно глянула на нее.

– У него радиосвязь с женой, которая четвертый год как мертва!

Элла сказала, почти что по слогам:

– Он не сошел с ума.

Господин Президент позвонил в колокольчик, в свой золотой, инкрустированный брильянтами, с платиновым язычком. Никого. Странно. Они же знают прекрасно, что этим колокольчиком он вызывает их, когда у него хорошее настроение и спешат наперегонки. Господин Президент берет со стола серебряный колокольчик в изумрудах – они знают его голос – Господин Президент раздражен. И они несутся, сбиваясь с дыхания, ибо страшно заставлять его ждать. Никого?! Господин Президент не стал звонить в бронзовый колокольчик «президентского гнева», сорвал трубку с телефона, покрутил ручку – никого. Что за херня! Снова вращает ручку, чтобы ответила «барышня» на станции связи, что в цоколе дворца – никого. Хорошо! Господин Президент встает из-за стола. Еще не сообразил, что он с ними со всеми сделает. До дверей его малого кабинета метров сто, так что успеет придумать по пути.