Виталий Смышляев - Страна Яблок

А строчки как новенькие.

И звёзды как новенькие, хотя ещё не август.

Новенькие, как на двадцатилетней давности ночных свиданиях.

Я задрал голову – звёзды, белые и жёлтые, низко висели связками и россыпями от Клязьмы до далёкой, невидимой отсюда Горьковской трассы. Слева от Большой Медведицы мутно светился Сатурн, около него Арктур. А южнее над Шатурским лесом холодно сиял летний треугольник – Вега, Денеб, Альтаир.

Ладно, это всё лирика.

А вот странные Зёма и Казбек – это не лирика. Коротко взлаивают и переходят на тихое подвывание. Встревожены чем-то. Алабаи вообще молчаливые собаки, Казбек ещё может поругаться, а Зёма и не помню чтобы пасть раскрывала. Только улыбается, если пузо ей чешешь. Или когда толкнёт сзади.

Босиком пошёл через луг к дубовой запруде, собаки тихо бежали за мной. За Клязьмой, над тёмным Шатурским лесом догорала таинственная белая звезда Денеб, неслась на невидимом уже кресте Лебедя.

Я обернулся на тихий звук. По лугу, свинцово-тусклому, как балтийская волна, тянулась тёмная полоса моих следов и две собачьи сбоку. Над травой мелькнула сова. Полёт у совы мягкий, как у планера. Упала на крыло, исчезла в траве и сразу поднялась с добычей – по силуэту заметно, что лапы не пустые.

Со стороны реки доносились непонятные звуки – резкое трескучее «кьярр» сизых чаек и непрерывное мягкое похлопывание-пошлёпывание. Словно вялые недружные аплодисменты.

Площадку для крана не только отсыпали, но уже и плиты уложили.

Когда успели? В десять часов ещё не было. И как перетащили? Поднимали лебёдкой, а потом на живопырке?

Под ногами хлюпала вода, хотя до реки ещё метров пятнадцать. Размоет берег, прав Сергей. После дозора крановщика будить, завтракать и срочно разбирать запруду. Пока поедим, солнце взойдёт.

По берегу водой натащило то ли коряги, то ли мусор. Там и сям виднелись какие-то белесые кучки, похожие на растрёпанные связки «вилатерма» – мягкого трубчатого утеплителя. Я сделал несколько шагов вперёд, собаки заворчали.

Погладил Казбека, повернулся к Зёме и увидел голую женщину.

Молодая, светловолосая, в одних трусах, она лежала на спине, повернув голову в мою сторону. «Трусы» – некрасивое слово для милых женских лоскутков, и «трусики» нехорошо – слишком кокетливо. А ночью на речном берегу и не особо уместно.

Я подошёл вплотную и присел, она не шевельнулась. Спала так тихо, что как бы и не дышала, вздёрнутый носик, резкие скулы.

«Овощанка». Как у всех у них, в светлые волосы вплетена зелёная ленточка. В висках застучало, мне стало жарко.

Красивая грудь. Как у Алёны.

Невыносимо захотелось потрогать, и я потрогал.

Пока тянулась рука, я придумал глупую отмазку на случай возмущения и оскорблённого крика – «хотел разбудить».

Девушка была холодной, и она была мертва. Я в первый раз увидел мёртвую голую женщину, но понял это полностью и сразу. Неживая, как кукла, как кожаное автомобильное сиденье.

Мёртвый, словно пуговица, сосок.

Пугающе твёрдая неподвижная грудь.

Взял за руку и с отвращением выпустил – локоть не гнулся, плечо не пускало. Пальцы и кисть будто сделаны из гипса, обтянутого резиной. Резиной гипсового цвета. «Вот он какой – «мертвенно-бледный цвет», – подумал я.

Потянулся к зеленой ленточке – мёртвой не к лицу это весёлое украшение, вздрогнул, отдёрнул пальцы от липкой водоросли и вытер их об штаны. Водоросль показалась мне червём, трупным зелёным червём.

Я встал и огляделся. Белёсые связки – это не коряги и не утеплитель «вилатерм», а мёртвые обнажённые тела. Шлёпая по разлившейся воде, подошёл к самому берегу – три, пять, десять, тридцать…

Мужчины, женщины, дети. В трусах, в пижамах, голые, в ночных сорочках.

Все с белой как мел кожей.

На запруде из подмытых и рухнувших в реку дубов громоздились обнажённые человеческие тела, образуя плотину, перед ней колыхалась сплошная белая масса. Масса шлёпала и поплёскивала руками, плечами, лицами. До бугра, за которым в Клязьму впадала маленькая Пекша, и дальше, вверх по течению, докуда достигал глаз, всё колыхалось и белело.

Чайки деловито работали клювами. Резко дёргали головами, перебрасывались криками. Как на одесском пляже Ланжерон.

Только в детских книжках люди не могут разобраться, сон перед ними или явь – начинают себя щипать или выдёргивать волосы.

Сон с явью спутать легко, явь со сном – никому не удавалось. Я не щипал себя и не дёргал волосы, а только опустил и поднял веки. Голова не принимала в себя то, что сообщали ей глаза: плотина не пускает вниз по Клязьме сотни мёртвых тел.

Я развернулся и побежал будить Серёгу. Так маленький ребёнок несётся к родителям, чтобы развеять ночные страхи.

Прикосновение влажной травы к босым ногам стало отвратительным. Мне казалось, что с каждым шагом пропитываюсь трупным ядом, хотелось зажать уши, чтобы не слышать гнусного птичьего крика.

Мысли скакали и сталкивались, как лотерейные шары в барабане.

Разбился пароход?.. – какие пароходы на узенькой Клязьме?

У «овощанки» грудь как у Алёны.

Отравление у отдыхающих? Почему столько? Здесь сотни тел! Почему в воде?

Собрание, огромные глаза Ксении, меняющие цвет, как речная волна, лёгкая улыбка, золотистая прядь, пылающая на солнце.

Эпидемия? Почему голые? И почему, почему в воде?

Ногам от росы холодно. «Утренней росой умывайтесь, вечерней обертывайтесь – до ста лет жить». Эдуард Васильевич так учит, отставной военврач за семьдесят, из райцентра Петушки. Невшитый, а к нам не идёт. Много раз звали, нам врач нужен. Врач им не поможет. Все мертвы.

Террористы? Массовые убийства? Тела неповреждённые, ни крови, ни ран. Бред, бред.

Собаки трусили впереди, останавливались, поджидая.

– Ты куда ломишься как лось?! – схватил меня Серёга. – Вообще офонарел уже? А чего босиком? Кровь охлаждаешь? Трусы тогда сними. Иди обувайся, и пойдём на богомоловский край.

Мы пошли обуваться, по дороге я рассказал про мертвецов, стараясь не подскуливать, как Зёма с Казбеком. Сергей слушал молча, покусывал верхнюю губу.

Трупы никуда не исчезли, как я втайне надеялся.

Когда мы подошли к «овощанке», за Шатурским лесом уже вставала рваная красно-оранжевая полоса восхода. Сергей присел около тела на корточки, заглянул в рот, поднял-опустил мёртвую руку, посмотрел на ладони и сильно, навалившись, надавил на грудную клетку.

Я вздрогнул.

– Ты с голодухи в трусы-то к ней не полез, надеюсь? По верхам только пожамкал?

– Ты… ты что?!

– Да следы на росе около тела всё показывают. Как шёл, как присел, как руки потянул. Да и трупные пятна показывают, где помацал.

– Я… только грудь. И то – я думал, что она спит. Пьяная и спит.

– Ладно. Это я так, на фу-фу. Ничего роса и пятна не показывают. Кто бы удержался? У меня тоже руки чешутся, но я уже при исполнении, типа.