Песах Амнуэль - Тривселенная

Что же я сказал? Как все четко в памяти, каждая пылинка на поверхности стола, куда я положил свой рюкзачок с игровой приставкой! И голос телебабушки я помнил так отчетливо, будто она только секунду назад сказала свое: „Какой милый ребенок. Ты хочешь записаться в первый класс? Как тебя зовут, мальчик?“ Я раскрыл рот…

Что я сказал в тот момент?..»

«…вспомнил ясно, будто увидел на стереоэкране, — Метальников первым пошел в атаку на Ученых, когда Минозис и Фай захлопнули кокон, отгородив нас от Вселенной. Но все равно — мне не нравился этот человек, даже сейчас, когда мы оказались… где? Представилась странная сцена: спецназовец в камуфляже и маске в зале Московской хоральной синагоги, на голове картонная одноразовая ермолка, вокруг молящиеся евреи, а раввин Чухновский стоит перед гостем и не может принять решения — то ли выставить нахала, то ли усадить на почетное место: мало ли зачем явился в Божий дом этот представитель власти? Что если он собирается прямо в зале, где хранится свиток Торы, произвести арест?..»

— Ормузд, — сказал Ариман. — Учитель! Что ты знаешь об этом мире и что помнишь о мире, который мы покинули?

— Ничего, — помолчав, отозвался Ормузд. — Я создал твердь и солнце, и воду, потому что… Мне так хотелось.

— Что такое память? — спросил Виктор. — Памяти нет.

Он был неправ. Ариман помнил. Память взрывалась, будто перегретый котел, брызги рассыпались, падали, сливались друг с другом…

«Мы с ним первый раз вели дело, за которое могли получить не мелочь, достаточную, чтобы свести дебет с кредитом, а полновесную сумму — Виктор говорил о ста тысячах новых рублей. Нужно было отследить связи коммерсанта по имени Алексей Осташков. Заказ поступил от его конкурента, и Виктор был уверен, что, получив от „Феникса“ неблагоприятные для себя сведения, заказчик обратится к иным структурам, и Осташков долго не проживет, хотя, конечно, тут все зависело от расторопности охраны. Бывали случаи, когда ситуация выворачивалась наизнанку, и убитым находили вовсе не того, кто предназначен был на роль жертвы.

Виктор тогда сказал, что нужно исхитриться — и деньги взять, и человека не погубить. Нас потом смогут обвинить в пособничестве, статья восемьдесят три бис, в лучшем же случае лишат лицензии. Но отказывать клиенту нельзя — слишком велика сумма.

И мы сделали это. Я уже не помнил, как нам удалось»…

— Ты говоришь не то, — это была мысль человека по имени Пинхас, и Ариман вспомнил: когда-то и где-то они были знакомы. Раввин Чухновский. — Ты мешаешь осуществлять предписанную человеку миссию.

— Какую миссию? — воскликнул Ормузд.

— Слияния с Творцом, — твердо заявил Пинхас Чухновский, и Авраам — Абрам Подольский в прежней жизни — поддержал его мысленным кивком.

— Творец, — повторил Ормузд. — Я сотворил свет и твердь, и солнце, и воду. Ты говоришь обо мне?

— Я говорю о Боге!

— Что такое Бог?

— Бог — это Творец всего сущего, бесконечно добрый и всепроникающий Свет. И у нас только один путь — постижение Господа, один путь — от тьмы нашего падения к Божественному свету.

Ариман обернулся в сторону Чухновского, представил его себе таким, каким видел, когда раввин лежал на склоне холма, сжав руками голову, шляпа катилась по склону, ермолка упала и застряла в кусте, а полы пиджака задрались, и оказалось, что ремень раскрылся, брюки свалились, это было не столько смешно, сколько нелепо, в тот момент он не обратил внимания, а сейчас почему-то отчетливо вспомнил: под брюками у раввина был поясок с кармашком, куда обычно прятали деньги и документы, но Чухновский держал там черную коробочку, должно быть, что-то связанное с еврейскими молитвами, Ариман даже знал название, давно знал, но забыл…

— Господи, сколь славны дела Твои… — бормотал Чухновский. — Разумен и благословен Ты, Присносущий, всемогущ и всеведущ Ты… Благословен будь, Господь наш…

Ариман вспомнил, что, уходя когда-то из мира, повторял слова, сказанные раввином, и эти же слова первыми пришли ему на ум, когда он осознал себя на поле Иалу — нагим, беззащитным и обновленным: «Барух ата адонай… Благословен будь, Господь наш…» Были это всего лишь вехи, расставленные для обозначения места перехода из мира в мир, или он действительно в тот момент обращался к Богу, в которого не верил прежде и не верил потом, но в миг расставания с жизнью и обретения новой обращался именно к Нему, давшему жизнь, отнявшему ее и вернувшему опять? Может, Бог, если он есть, проявлял себя только в такие моменты — когда одна жизнь заканчивалась, а другая начиналась с белого листа?

И если так, то слова, прозвучавшие сейчас, не означали ли, что все они покинули еще один мир и перешли в следующий?

Была Вселенная, в которой он родился. Москва, Россия, Земля, Солнечная система, Галактика… И другая Вселенная — та, где Ариман оказался после смерти. Мир Ученых и Учителей, материи и духа. Разумно предположить, что сейчас он оказался в третьей Вселенной и не имел ни малейшего представления о том, что их здесь ждало.

Мысль возникла неожиданно, и Ариман повторил ее для всех:

— Это мир без материи. Мир духа, мыслей, идей. В этом мире нет привычного нам понятия «здесь». И понятие «сейчас» тоже имеет иной смысл. Есть мы. Если хотите — с большой буквы.

Появись он в этом мире один, Ариман так бы и мучился во мраке и безмолвии, и продолжалось бы это вечно. Ормузд создал твердь из ее идеи, и солнце — из мысли о светиле, согревающем и освещающем твердь. И еще здесь был песок, и была река, и был свет вокруг — но никто не знал, как далеко простирался свет и не заканчивался ли он в двух шагах, как заканчивается отгороженная забором территория частного владения.

С этой мыслью согласились даже Хрусталев с Метальниковым — люди, для которых отсутствие материи означало отсутствие в чистом виде: ничто. Духовное, идеальное для них было равнозначно несуществованию.

Даэну — Алену в прежней и забытой ею жизни — интересовала лишь одна мысль, одна идея казалась ей достойной обсуждения и материализации.

— Любовь, — подумала она. — Любовь — дух или материя?

Ответ родился сам собой, как всплеск общей мысли, очевидной уже и для Даэны: любовью была она сама, все, что она собой представляла, чем жила, что принесла с собой и что потеряла в пути. Даэна смутно помнила себя, ждавшую на холме, и себя, ожидавшую мужа в большой московской квартире — воспоминание было наведенным, не своим, Ариман подсказывал ей то, что сам сумел вспомнить из их общего прошлого.

Первая встреча и первый их поцелуй, и первая ночь, и первая размолвка, и рождение дочери, и все то первое, что было потом — вплоть до появления в их жизни Метальникова, а дальше память Аримана давала сбой, это уже не память была, а домыслы, делиться ими с Даэной он не хотел, и истинная роль Влада осталась непроясненной, странной и, по большому счету, ненужной. Даэна ловила струйку воспоминаний руками, не позволяя растекаться, ей не хотелось потерять ни одной мысли, ни одной крупицы ее собственного прошлого, возвращавшегося к ней, но ей не принадлежавшего.