Екатерина Федорчук - Трибунал

– Тишина в зале! – грозно крикнул Трухляев, обращаясь к невидимым зрителям. – Все ли свидетели на месте?

Хацкелеев, как и подсудимые, не мог их видеть, но представлял: вот благообразный отец Димитрий Крылатов, вот измученная тревогой за мужа Варвара Ильинична, толстый, что твой буржуй, хотя никакой он не буржуй, а просто ломовой извозчик, Иван Антонович Всемирный, старая баба Маня – Мария Александровна Филинова, девочка Ксюша Баринова – вечно испуганная, с тонким голоском и тонкой же рыжей косичкой, Егор Пшеницын четырнадцати лет, из приюта, который содержал Платанов.

И еще было множество народу, говорившего ему во время предварительного следствия примерно одно и то же. Теперь все они ожидали своего выхода на сцену в представлении под названием «открытый судебный процесс над священством города С.».

Сразу после ареста отца Михаила следственный комитет допросил прихожан Серафимовского храма. Все они, за редким исключением, были «социально близкими» – грузчики, извозчики, неграмотные старухи. Толку от них было, как с козла молока. Они избегали смотреть Хацкелееву в глаза и твердили одно и то же: «Не знаю, не помню, не понимаю…» Староста храма – дядя Ваня Всемирнов – принес ему список прихожан.

– Это те, которые, значит, регулярно приобщаются Святых Христовых Тайн.

– А это что такое? – спросил он у Всемирного.

– Да как вам объяснить… это… Ну, Сам Господь Иисус Христос…

– Ничего не понял, я вас конкретно спрашиваю про списки, а вы мне какую-то мистическую галиматью несете.

– Ну, это такое таинство, которое объединяет всех верующих в единое Тело Христово.

– Понятно, значит, обряд. А это что?

– А это исповедальные списки.

– Это тех, кто попу доносит на самих себя?

– Ну, зачем вы так, товарищ комиссар…

На самом деле Хацкелеев не был так уж невежествен в делах церковных и, прежде чем приступить к допросу религиозного элемента, почитал соответствующую литературу… Но в разговоре с этим темным элементом он по какой-то ему самому непонятной причине избрал хамоватый ернический тон, характерный для представителей новой власти.

Итак, согласно исповедальному списку к нему на допрос шли дворники, грузчики, сторожа, древние бабки в темных платочках и румяные молодухи с длинными косами. Ничего путного они сказать не могли ни тогда, ни теперь.

– Свидетель обвинения Филинова Мария Александровна, – торжественно провозгласил судья Трухляев.

Он был не очень тверд в знании грамоты, и Хацкелееву пришлось немного позаниматься с ним по части чтения. Трухляев оказался учеником старательным и понятливым. Сейчас он оглашал имя первого свидетеля с видимой гордостью за свои успехи в грамоте.

На сцену поднялась согбенная старушка лет восьмидесяти.

– Расскажите, что вы знаете о контрреволюционной деятельности Михаила Владимировича Платанова, – грозно попросил ее Гринь.

Бабка испуганно заморгала глазами.

– Говорите только правду! – добавил судья.

– А… Кто это? Я и не знаю такого господина.

– Отец Михаил, настоятель вашего храма, – уточнил Хацкелеев.

– А, батюшка! – обрадовалась старуха. – Так я не знаю ничего, только возле иконы Богородицы стою, возле Заступницы, а так ничего не знаю.

Хацкелеев видел, что с прихожанами храма поработал грамотный юрист, поэтому на все прямые вопросы они отвечали односложно: «Не знаю». Уличить их во лжи было трудно, потому что вопрос о том, что считать контрреволюционной пропагандой, был вопрос тонкий. Однако на вопросы, косвенно касающиеся дела, они отвечали охотно. Тут важно было найти индивидуальный подход к каждому свидетелю.

– А листовки черносотенные вы читали? – сурово сдвинув брови, спросил судья Трухляев, сам освоивший азбуку лишь неделю назад.

– Милок, да я читать-то не умею. Какие такие листочки? – благообразно развела руками старушка.

– А такие листочки, в которых содержится злостная политическая пропаганда, – уточнил Гринь.

– Не-е-ет… Никакой поганды в нашем храме от самого, значит, освящения его не было, – заверила Мария Александровна.

– А про Николая Романова? – поинтересовался Хацкелеев.

– Про царя-батюшку? – переспросила бабуля, и лицо ее приняло страдальческое выражение. – Про царя отец наш Михаил никогда ничего плохого не говорил. А про тех, кто много жалуется на власть и вообще смущательные речи говорит, батюшка нехорошо отзывался. Нет, нехорошо, потому что власть, говорит, она от Бога!

– То есть к покорности призывал? – добавил второй судья.

– Так и есть, ко смирению.

– А про Ленина ничего не говорил?

– Ничего такого не помню.

– А что же про убийство Николая Романова?

– Дак я в тот день приболела, сынок. Грех сказать, проснулась утром, а голова чугунная, не могу поднять от лежанки.

– Тяжело вам до храма-то ходить? – сочувственно осведомился Хацкелеев.

– Да нет, как новый наш храм построили, мне совсем не тяжело, рядом же, да и если что, помогут мне дойти ребятки наши приютские.

– Какие ребятки?

– Егорка, Максимушка – хорошие ребята, сиротинушки наши.

– Список содержащихся в Серафимовском приюте несовершеннолетних подростков приобщен к делу, – добавил Хацкелеев. – Ну а когда закрыли церковь, трудно же стало ходить до соседнего храма? – продолжал он.

– Трудно, милок… Ох, тяжело.

– Трудные времена настали, бабушка?

– Куда как трудные, сынок. Бога забыли, царя убили, а теперь правды и непонятно у кого искать.

– И батюшка так же говорил об этом в проповеди, да? – продолжал гнуть свою линию Роман Давидович.

– Протестую, обвинение подсказывает свидетелю ответы на вопросы! – вскинулся адвокат Лебедев.

– Протест принят, – буркнул Трухляев.

– Батюшка ведь говорил, что трудно стало жить при советской власти? Ну? Вспомните, что вы мне рассказывали на допросе.

На предварительном допросе баба Маня заявила, что пришло время антихриста, но она ничего не боится. Ни антихриста, ни Гриня, ни самого Ленина. И еще много чего наговорила Хацкелееву старая одинокая женщина, которой и поговорить-то обычно было не с кем. Муж умер, троих сыновей убили на фронтах Мировой, а младший уехал учиться в столицу – там и след его простыл. Но она все равно не жаловалась и Бога за все благодарила. На что именно она не жаловалась (длинные очереди, новая власть обнаглела совсем, хлеб пропал, спички пропали, храм Божий закрыли), Хацкелеев старательно за ней записал и не забыл добавить, что говорит она все со слов подсудимого Михаила Платанова. «Ну а кто же храм закрыл, матушка? Кто же такое черное дело совершил?» – изображая сочувствие, спросил ее на следствии Хацкелеев. «Так если б не большевики, батюшку бы не арестовали и храм бы не пришлось закрывать!»