Марианна Алферова - Восемьдесят четвертый 2.0

Он достал из шкафчика стаканы, плеснул на дно в каждый. Выпили.

– Говорят, нынешний джин не сравнится с тем, что делали во времена Большого Брата. Вот тогда было качество, а этот – б-р-р, – выдала Надя стандартный комментарий.

Уин кивнул: так себе пойло. Резкий вкус, жидкость падает в желудок и обжигает, а потом продолжает тлеть как непогашенный костер в мокром лесу.

– Может, и так, – не стал спорить Уин.

Они повторили.

– Ну, я пойду, – Надя глянула выжидательно, явно рассчитывая на приглашение остаться.

– Хорошо, – отозвался Уин. И еще раз добавил: – Хорошо. – Будто подталкивал этим словом назойливую гостью к двери.

Когда она ушла, он вызвал из спячки комп, пробежал глазами по комментам в «Двойном повороте», что появились вслед его последней записи. Диалог ушел куда-то вообще не туда. Люди обсуждали качество пива, и какая марка лучше. И то дело.

Он не собирался им в этом мешать. Пиво так пиво.

Или может написать, что джин лучше?

Лишь один какой-то упертый тип, строчил проклятия либероидам:

«Им надо рубить головы и выставлять на Лондонском мосту!» – повторял он раз за разом.

Что Лондонский мост уже нет, парень, видимо, не знал, нет больше Южных ворот, где выставляли головы казненных, предварительно пропарив их в чанах с тмином, чтобы не расклевали наглые чайки. Да и самого старого моста больше нет – его разобрали по камушку, пронумеровали и продали в Североамериканские штаты двадцать лет назад, когда выяснилось, что мост катастрофически проседает. Теперь он красуется где-то в Аризоне, а на его месте – безликая бетонная полоса.

Моя милая леди», – Уин напел под нос детскую песенку.

И вдруг рассмеялся, вспомнив, что в школе учителя почему-то рассказывали, что в Америку продали не Лондонский, а Тауэрский мост. И все были уверены, что это так, не удосужившись сходить на Темзу и поглядеть, стоят ли как прежде знаменитые башни на реке. Кажется, только Уин и пошел проверять. Правда, на галереи ему пройти не удалось. Да и теперь на них не взойти. Мэр уже пять лет как обещает устроить там смотровую площадку, но деньги, выделенные из бюджета, фантастическим образом попадают. А двери в башни время от времени ломают, и на лестницах, что ведут на галерею, поселяются бомжи. Уин когда-то написал об этом статью, но ее так и не напечатали.

На выходные Уин уехал к отцу – как всегда.

Поезд уходил с Паддингтонского вокзала. Недавно перестроенный, сверкающий металлом и стеклом, вокзал мало походил на тот, что принимал и отправлял поезда в середине прошлого века. Уину всегда было жаль исчезающего под напором дельцов старого города – серого, унылого, уставшего, но живого. Почему живого? Он не мог объяснить себе, отчего новый Лондон казался ему бездушнее даже брутального ангсоц-ампира времен Большого Брата.

Думая о будущем, Уин вздохнул с облегчением: каждонедельные поездки вдруг становились необязательными, еще один странный вид свободы-рабства. Он мог теперь вырываться к отцу время от времени, а вместо помощи мускульной силой предложит несколько кредитов для оплаты угля, электричества или продуктов. Ему представилось, что свобода и рабство, это что-то вроде вечного равновесия инь и янь, и что за свободу в принципе ничем иным, кроме рабства, и заплатить нельзя.

Он достал из кармана плеер, вставил зернышки наушников и закрыл глаза. Смотреть сквозь мутные стекла на уродливые особняки, что вырастали пестрыми грибами вокруг города, не было никакого желания.

Поезд всякий раз возвращал его в детство. Странная пора. Он помнил какие-то дни – очень смутно, – которые относились к последним годам эпохи Большого Брата. Тогда уже появились большие крытые рынки, там продавали без талонов молоко, творог, мясо. Загорелые круглолицые фермеры казались пришельцами из другого мира. Почему-то осталось в памяти, как он ходил с мамой на Гринвичский рынок, и она приценивалась, не купить ли кусочек мяса. Помнится, мама выбрала какой-то совершенно крошечный обрубок, с жилками и салом. Торговка – краснощекая, круглолицая, с маленьким голубыми веселыми глазками, назвала цену. Цифру Уин не запомнил, но в память навсегда врезалось, как мама отшатнулась и даже отступила на шаг.

– У меня только два доллара. – Тогда в ходу были еще доллары, а не кредиты.

Торговка переглянулась с сидевшей подле товаркой, и они дружно рассмеялись:

– С такими деньгами, милая, сюда никто не ходит.

Они с мамой ушли с рынка, так ничего и не купив, изгнанниками проскользнули под нарядным только что отремонтированным входом с белыми колоннами. Уин затащил мать на набережную полюбоваться на «Катти Сарк». Правда, любоваться там было особо нечем, после пожара ее прикрыли черной пленкой, будто на клипер надели огромный мешок для трупов, и никто не думал ее восстанавливать, в отличие от рынка.

На два доллара, отстояв час в очереди, отоварили хлеб и сахарин по талонам.

Еще в тот день отец притащил из центра помощи большую картонную коробку с макаронами и банкой оливкового масла. Посылка была из Северной Америки. Поговаривали, что Взлетная Полоса номер один вот-вот отделится от Океании, и эти посылки рассматривали как добрый знак – вдруг не случится? Вдруг все останется, как есть?

– У них всегда было не так уж и плохо, в Новом свете. Это мы тут вечно жили по карточкам, – пояснил отец. – Ведь все тяготы войны из года в год ложились на нас.

На уроке учительница рассказывала про смелого парнишку, который спасал внезапно вспыхнувший старый трактор. Парень так обгорел, что через три дня после свершения подвига помер. Кстати, и трактор он отстоять не сумел – от развалюхи в итоге остался только черный остов. Учительница поведала об этом с патетической слезой в голосе: вот он, настоящий герой, с таких надо брать пример нынешнему позабывшему преданность родине поколению.

– Зачем умирать за старый трактор? – спросил Уин дерзко. – Если бы он спасал кого-то живого – котенка, щенка или человека, тогда да, понятно. Жизнь не вернуть. Но умирать за железо? Зачем?

– Трактор – это достояние государства! – ответила учительница.

– Но человек-то живой, а трактор – мертвый, – настаивал Уин.

– У него была возвышенная душа, – ответила учительница. – А у тебя нет.

– У трактора душа? – фыркнул Уин. – Гений трактора, как у римлян?

Все в классе заржали, никто больше не верил в необходимость сгорать за государственный трактор. Даже те, кто все еще верил в Большого Брата.

Потом каждому школьнику стали выдавать раз в месяц сухое молоко в красно-желтых больших банках (тоже помощь из-за Океана), и Уин долгие годы считал, что молоко бывает только такое – в виде белого порошка, и его надо разводить водой.