Игорь Самойлов - Врата небесные. Архивы Логри. Том I

И в этой мертвой тишине я услышал четкий высокий голос, который мог принадлежать как женщине, так и мужчине, но, скорее всего, не принадлежал человеку. Что-то неуловимо чуждое человеку было в интонации.

Обычно интонация отражает эмоцию, здесь же если и были эмоции, то настолько другие, что сознание автоматически отмечало их неестественность, небытийность. Этот голос произнес:

– Мы теперь будем рядом…

Может, это были голоса, не могу с уверенностью сказать. В том состоянии я вообще плохо что-то воспринимал, но смысл был абсолютно ясен: МЫ ТЕПЕРЬ БУДЕМ РЯДОМ.

Почти сразу после этих слов ощущение присутствия ушло, но ужас – леденящий, иррациональный ужас – остался во мне пугающим повторяющимся отражением: «Мы теперь будем рядом». Я включил все освещение, которое только было у меня в доме, и все равно мне не хватало света. Шок от случившегося не давал мне расслабиться ни на секунду. Все рациональное, трезвое, рассудочное вмиг смыло этой новой, невозможной, невообразимой, но тем не менее существующей реальностью.

Будучи человеком, профессионально занимающимся философией, я, конечно, читал труды отцов Церкви (а русская дореволюционная философия – это вообще, по сути, философия религиозная) и из этих источников знал о всяких демонических наваждениях, нападках и страхах, которым подвергались суровые подвижники-аскеты древних и новых времен.

Но это знание было сродни мифическим или даже сказочным историям, дающим богатую почву в основном для голливудских ужастиков. Весь этот тонкий мир со своими непонятными законами и невидимыми событиями лежал вне моего восприятия и вне моих научных интересов. Но теперь… я боялся даже подумать о том, кем могут быть эти «они».

У меня никогда в жизни не было никаких видений, голосов, я никогда не страдал галлюцинациями и, в общем, когда слышал о чем-то подобном, всегда думал: уж я-то смогу отличить реальность от иллюзии. Вопрос, что есть реальность, меня интересовал сугубо в философско-онтологическом аспекте. Теперь же, встретившись наяву с тем, что отрицать становилось невозможно, как бы я этому ни противился, сознание мое испытывало лишь беспомощный страх и какую-то экзистенциальную потерянность. Весь мой уютный маленький мир отслаивался кусочками, как расклеившийся пазл.

И если встреча с Эдельвейс была как мягкое, невероятно яркое, но умиротворяющее чудо, как воспоминание, пришедшее после долгих и неосознанных усилий, как некое естественное погружение во что-то забытое, но бывшее всегда, а потому не вызывавшее такого глубинного и необъяснимого ужаса, то события этой ночи, казалось, перевернули мое восприятие мира навсегда.

Я выпил две таблетки анальгина. Потом с трудом сделал несколько глотков чая. Головная боль немного утихла. Начинался рассвет. Я сидел у окна и ждал, когда же наконец появится хоть краешек солнца. Стало чуть легче. Я все сидел и пытался понять, как мне с этим жить.

Меня угнетало невесть откуда взявшееся ощущение, что я остался совершенно один в неизвестном, непонятном, невероятно сложном и враждебном мире. Где неясно, кто твой друг, а кто – враг. Где все говорят метафорами. Где в изощренной игре слов со множеством коннотаций и скрытых смыслов невозможно понять, о чем именно идет речь. Где чувствуешь себя неграмотным деревенским простофилей, случайно попавшим в компанию рафинированных интеллигентов, в рассуждениях которых не улавливаешь и десятой доли смыслов и используемых понятий.

Хотелось сжаться, спрятаться в моем маленьком уютном мирке, но я с отчетливостью понимал, что это уже невозможно. Что этого «моего» мира больше нет. И осознание этого было даже сильнее пережитого этой ночью ужаса. «Господи, помилуй», – неожиданно подумал я. И повторил вслух:

– Господи, помилуй!

Повторил – и удивился. Мое отношение к религии было сродни интеллектуальному интересу ученого, пытающегося уловить какие-то общие закономерности, например, в природе, и выстроить свою систему восприятия этих закономерностей, понимая, откуда они происходят. Сказать, что сам был сколько-нибудь религиозен, я точно не мог. По меньшей мере до сегодняшней ночи.

В России каждый человек просто по факту рождения в некогда православной стране как-то автоматически считается православным христианином. Но для большинства религия все-таки остается неким смутным обрядоверием. А настоящих знаний практически ни у кого нет. Да и откуда им взяться, если традиции давно уже нет и преемственность утеряна?

Поэтому и для меня православие было, скорее, этнографической и в какой-то степени культурной особенностью русского быта, доставшегося нам от нашего прошлого наследия.

«Мифологизированное мировоззрение, утешающая рефлексия», – примерно так я думал. Увидеть в ней живое и совершенно правдивое отражение другой – невидимой, но существующей – реальности… об этом я точно не помышлял. Ветхий Завет мне вообще представлялся писанием, страшным по своей чрезмерной жестокости. Нечто невыносимо трудное для восприятия проскальзывало во всех этих многочисленных наказаниях, изливаемых на еврейский народ.

Я не мог понять, как соотнести Христа – с Его Нагорной проповедью, с Его милосердием и состраданием, с Его жертвенной смертью на кресте – с Богом Ветхого Завета. Словно это был какой-то другой Бог. Ну и проблема теодицеи – присутствия зла в мире, не решаемая никак с точки зрения нормальной логики, – вызывала во мне ощущение некой общей абсурдности и недоступности для понимания текстов Священного Писания. Я бы не мог, например, вслед за Тертуллианом сказать: «Верую, потому что абсурдно». Я, скорее, ощущал себя на позиции Фомы: «Не уверую, если не увижу».

И вот сейчас, когда я увидел и услышал даже больше, чем мог понести, я с ужасом думал: если все – правда и тонкий, невидимый мир существует, то как может обычный человек это вынести? Не сойти с ума, не стать шизофреником, вообще – не перестать быть человеком?

И почему – с какой-то даже нелепой обидой вдруг подумал я – вместе со светлым, удивительно чистым и волшебно прекрасным опытом происходит и получение опыта реально ощущаемого зла? Неужели и там, в этом невидимом, неземном, нематериальном пространстве, одно невозможно без другого?

Помню, впервые столкнувшись с Библией, я очень увлекся Книгой Бытия. Само название книги казалось мне неким кодом, ключом к пониманию всего. А эпизод, в котором описано, как Ева дает Адаму яблоко с дерева познания добра и зла, вообще был для меня просто откровением.

«Вот оно, – думал я, – вот откуда в мире добро и зло. От осознания людьми того, что они (добро и зло) есть. Оба. Ведь пока люди не знали, что есть зло, не было и добра в том смысле, который у него появился после познания зла как антитезы. И получается, что существует только то, о чем мы знаем. Вот и вся онтология».