Мария Лисина - За одну минуту до

Театр находился внутри высотного здания, которая Слава про себя окрестил маяком, уж очень оно напоминало его по форме, а снаружи все было отделано зеркалами, словно большое трюмо. Сам театральный зал, хоть был и современным, но людей вмещал немного, не было даже бельэтаже, не говоря уж о двух ярусах балкона. Стулья, как в классическом театре были обтянуты красной тканью, а вот потолки не сверкали люстрами, а излучали свет с помощью минималистичной, но очень эффектных ламп – одуванчиков, состоящих из лампочек-парашютиков, на которые было очень интересно смотреть, потому что со временем они словно, раскрывались, будто живые. Потолок не изобиловал ангелами и цветами, а лишь слегка дополнял одуванчики другими полевыми цветами, которые органично переходили в настенную лепнину, спускающуюся к зрительским местам.

Самые дешевые места шли по периметру зала или скрывались за колоннами, за которыми рассмотреть что-то со сцены было практически невозможно. Именно на это место нацелился Слава, надеясь, что оно так и останется свободным и ему удаться расслабить ноги, еще гудящие после работы в магазине.

– Слушай, Славик. Пойди допродавай программки, а я пока что тут постою, погляжу, что да как. – спихнул на него свои обязанности товарищ, передавая свою фиолетовую галстук-бабочку.

– Ну ты и раздолбай, – желая сказать что-то похлеще, но сдержавшись, произнёс Славик и безрадостно поплёлся ко входу, предвкушая холод, на котором придется стоять.

При входе было стоять интересно, не то что работать в гардеробе и таскать эти мокрые пальто и куртки, а потом ругаться с дамочками-кралечками из-за оторванной пуговицы на их кашемировом пальто. Нет- увольте, Слава туда и под страхом смерти больше не подпишешься работать. А тут приятно, правда холодновато. Но опять же можно на людей поглазеть, которые, как карандаши в коробке, в таких местах бывают разными.

В основной массе, конечно, здесь можно было увидеть бабушке с красивыми укладками и крупными серьгами, прихватившие с собой погрузневших дедушек с серебристыми бородами и блестящими лысинами. Так же были статные женщины от тридцати до сорока с мужьями в туго застёгнутый пиджаках и сыновьями-подростками в наушнике, которые стоили, как три зарплаты Славы в магазине, где необходимо было торчать каждый день ради таких денег. Иногда в эту стандартную массу ценителей театра затёсывались маленькие дети, приведенные бабушками, или парочки, пришедшие ради разнообразия. Но очень редко попадались одиночки, какие-то очень яркие люди, ценящие театр, настолько, что ходили туда без компании, регулярно и целенаправленно. Таких он выделял, мог отличить от толпы, наверное, потому, что сам принадлежал к их числу. Одинокие посетители не ходили вальяжно, разглядывая фотографии актёров, выступающих в этом театре, они тихо сидели около своего входи и изредка поглядывали на билетёра, мечтая попасть в зал, где их будет ждать покой и анонимность, предоставленная приглушенным освещением. Обычно именно такие люди покупали программки или другие театральные брошюры, чтобы было чем заняться.

Сейчас, например, так поступал мужчина, плохо побритый, но пахнущий дорогим парфюмом. Он долго выбирал программку из разложенных рядом идентичных и, наконец, было уже хотел начать разговор со Славой, но его смутили хохочущие женщине, должно быть его возраста, и взъерошенный мужчина отошёл к колонне, ожидая первого звонка.

Когда Слава уже хотел идти меняться с товарищем местом, его легонька хлопнула по плачу девушка со светлыми, почти прозрачными волосам, которой, на первый взгляд он мог дать двадцать три года, но ее руки, покрытые венами, выдавали ее возраст, отчего парню стало немножечко грустно. Девушка тяжело дышала и все никак не могла найти деньги, долго капалась в сумочке дрожащими от волнения и боязни опоздать руками. Она уронила паланкин, покрывающий ее плечи, обнажив свои руки, будто обрызганные золоток краской.

– Простите, молодой человек. Я должно быть забыла кошелек в пальто. Извините, что отняла у вас время, – расстроившись пролепетала девушка самым трогательным в мире голосом, который мог принадлежать исключительно феи.

– Держите, считайте, что это подарок от театра за то, что вы не опоздали на представление, – сам удивившись себе, произнес Слава и вручил ей программку.

– Но…

Слава не сал ее слушать и быстренько юркнул в зал, где недвусмысленно дал понять коллеги, что ждет, когда тот уступит ему его пост.

Почти что следом за ним в зал вошла девушка в золотых крапинках и черном платье, занявшее место как раз с тем, присмотренным, за колонной.

«Совпадение…» – подумал Слава, не сводя глаз с грустной девушки, капающейся в своей сумке, в тщетных попытках найти что-то важное.

Все шло из рук вон плохо, начиная от разбившейся кружке, привезенной еще из дома и заканчивая испорченным платьем, на которое случайно попал тональный крем. Надя не отличалась особой расторопность, поэтому необходимые вещи лежали ровным слоев, занимая каждый свободный миллиметр пространства и без того загромождённой комнате. Вымывшись, девушка сразу же решила накраситься, а потом поняла, что из-за этого на черном платье –футляре, приготовленном для выхода, образовалось огромное пятно телесного цвета. Поэтому из недр перегруженного комода пришлось извлекать выпускное платье, из-за которого на девушку тут же нахлынули воспоминания.

Любила ли Надя балет? С таким же успехом можно было бы спросить: любит ли она чистить зуба? Насколько бы глубоко ни уходили воспоминания Нади, в них всех был станок, растяжка, многочасовые упражнения, стертые пальцы и десятки, выброшенных в мусорное ведро изношенных пуантов. Для Нади, балет не был удовольствием или способом самовыражения, он был обыденной частью ее жизни, причем это случилось не по желанию девочки, а скорее наперекор ему. Ее мама была хореографом в небольшой детской студии, где девочек обычно обряжают в сарафаны, а мальчиков – в косоворотки, где дети собираются по два-три раза в неделю, и родители лишь умилительно хлопают их чадушкам-артистам. Вера Викторовна знала эту кухню изнутри и была уверена, что в любой другой новосибирской студии ее дочь, безусловно обладающую незаурядными навыками, не ждет ничего хорошего.

Поэтому сначала с малышкой занимались простенькими упражнениями, а затем поставили к станку, который установил отчим девочки в кладовки, чтобы в случае чего Надя могла заниматься растяжкой в одиночестве. Примерно так и прошли первые, самые ранние годы девочки, перемежаясь между растяжками редкими походами к учителю музыки, помогающему попадать в ритм. Затем они переехали с мамой и братом в Екатеринбург, вернее сказать, сбежали от буйного отчима, пристрастившегося к крепким спиртным напиткам. Там все началось с новой силой: станок, музыка растяжки. В уральской столице Надя попала в балетную студию, в которой по настоянию матери стала заниматься не по три раза в неделю, как все девочки, а по пять, чтобы не тереть форму. И, пожалуй именно тогда, девочка поняла, что есть другие, более способные, будущие примы. И как же она их ненавидела, этих тоненьких от природы маленьких ангелочках, которые без усилий делают длинные прыжки, глубокие приседы, крутят фуэте по двадцать раз, а после этого с лёгкость продолжают свой танец. Ведь для них балет- развлечение, как куклы, которых наряжают первое время, а затем отправляют на дальнюю полку, где они и пылятся до конца времен. Надя презирала девочек, всячески стараясь показать им свою неприязнь, и это в одиннадцать-то лет. Но ее «подружки» от нее не отставали в ухищрённых пакостях. Надя портили их спортивные купальник, оставленные без присмотра в раздевалке, они резали ее стельки или ленты на новеньких пуантах. И так до бесконечности. Руководительница закрывала на это глаза, объясняя это тем, что в жестоком мире детям придется столкнуться и с более страшными вещами, чем репей в волосах и отрезанная лента. Родители девочек были наслышана об этой злой и завистливой Наде, которая вредит ее Кариноче, Аллочке, Инночке.