Екатерина Рафалюк-Бузовская - Сборник рассказов для людей, читающих по-русски

Мы с мужем, понятно, остолбенели от картинки. Но дальше было круче. Открывает Барсик пасть свою и выдает приятным баритоном:

– Сергей, Ирина! Ну вот клянусь! – и лапой себя в грудь. – Не по тем я делам. Люди вы хорошие и дети у вас не совсем монстры, и привык я к вам, чоужтам. Но… не могу. Не то у меня нутро. Социопат я. Но не могу просто уйти. Поэтому нашел себе преемника. Кузьма любезно согласился быть вашим домашним домовым. Поверьте, это даже лучше, чем котейка. Ус даю!

Мы с мужем смотрим на человечка – и точно! Это же домовенок Кузька из мультика! А он так:

– Здрассссьте, – шелестит и стеснительно глазками стреляет.

А Барсик:

– Вооот… Ну, вы тогда знакомьтесь, а я, значит, в общем, оревуар.

Задрал хвост, вскочил на подоконник, открыл форточку и выпрыгнул в ночной туман.

« март, 1965.

Это кафе на 14-й улице тесное и тусклое, но мне почему-то здесь уютно. И кофе очень хорош. Я прихожу сюда уже третий раз и по странному стечению обстоятельств каждый раз вижу его. Не знаю… Наверное, так бывает, когда вереница людей ежедневно просто проносится мимо, но однажды взгляд и память застревают на каком-то человеке. Так и здесь. Он довольно молод, гладко выбрит и все время в окружении друзей. Они галдят, курят и что-то бурно и весело обсуждают.

декабрь, 1965.

Я прихожу в это кафе исправно каждую неделю. Он появляется здесь по четвергам, я уже вычислила. Всегда не один, всегда! Это так удивительно. Ведь я, например, так и не нашла себе компании для походов сюда. А им с друзьями всегда весело и есть о чем поговорить. Нет, за все время он так и не приметил меня, хотя мы, можно сказать, каждую неделю несколько часов проводим практически вместе. Я знаю наизусть уже каждую складочку у его рта, всю коллекцию усмешек, три седых волоска на левом виске и изогнутую венку на правом. За этот почти год, что мы «знакомы», он стал более, что ли, зрелым, а разговоры за столом – более тихими и отрывистыми.

февраль, 1966.

Сегодня он впервые не пришел. Я не могла найти себе места. Заказала четыре чашки кофе, четыре! Выкурила почти пачку. Были только три его друга. Что-то тихо обсуждали. Он так и не появился. Я ушла.

март, 1966.

Его так и не было.

апрель, 1966.

Не появляется! Друзья приходят.

май, 1966.

Приходит только один из друзей. И гораздо реже.

июнь, 1966.

Не приходит никто из компании! Никто! Я в отчаянии!

июль, 1966.

Никого.

август, 1966.

Никого!

сентябрь, 1966.

Появился его друг! Сел за их привычный столик. Заказал виски на три пальца и без содовой. Это очень странно, ведь они никогда не пили виски, ограничивались пивом.

Я не выдержу. Решено – я подойду к нему, и будь что будет!

(…)

Рик в январе в составе пехотной дивизии был направлен в южный Вьетнам и погиб от рук вьетконговцев в конце августа…»

– Мадам, ваша вилка под столом! Мадам, и записная книжка упала. Ох… Мадам, может быть… платок? И, наверное, воды…

«Мне не нужна Ваша частица, мне нужно все Ваше существительное. Без всяких предлогов я вступил бы с Вами в союз и глаголом сжег бы все обстоятельства места и времени».

Это было уже пятое письмо. Молоденькая учительница русского Зоя Игоревна каждый раз заливалась краской до самых пяток, а в конце письма разражалась негодованием – потому что письмо все время было подписано. Смело и нагло: «Ткачев». Рослый, крепкий одиннадцатиклассник, красивый, как помесь Есенина с Маяковским, и умный, зараза, как Виктор Пелевин.

Зоя Игоревна совсем не знала, что ей делать, а письма продолжали приходить.

«Закрыть кабинет на ключ и остаться там с Вами. Не правда ли, это было бы лучшим место_имением?» – писал Ткачев в конце первой четверти.

«Я хочу быть вашим именем прилагательным. Я приложился бы к вам нежно, но страстно, и обособлял бы, обособлял… В самой сложноподчиненной форме» – писал он в начале третьей.

Зоя Игоревна давно забыла о стыде и гневе. Она больше ни о чем не могла думать, кроме как о Ткачеве и его морфемах, особенно о корне. Но она была благоразумной девушкой, и воплотить ткачевские, а теперь уже и свои, фантазии в реальность казалось ей немыслимым, невозможным. Она очень дорожила своим местом в лучшей гимназии города.

А в конце учебного года письма перестали приходить. Ткачев по-прежнему являлся на все уроки и пожирал Зою Игоревну глазами со своей последней парты, был всегда безукоризненно подготовлен, получал отличные отметки, но… писем не писал.

Зоя Игоревна сломалась. Она то вызывала Ткачева на каждом уроке, лихо лупя в журнал пятерки, дырявя от выжигавшей душу страсти бумагу школьного журнала, то, напротив, переставала вызывать его, уходила в игнор, невзирая на всегда стремящуюся ввысь его руку.

Тщетно.

А потом, когда закончились все экзамены и в школе запахло краской, а вереницы перевернутых парт выстроились в коридорах, Зоя Игоревна, зайдя в кабинет уже ушедшего в отпуск завуча, чтобы вернуть туфли, которые та одалживала ей для выпускного, увидела на столе бесстыдно раскинувшую все свое междометие директрису, а с ней – Ткачева. Который обособлял ее во всех падежах.

Жили-были Пик и Пок,

Пок – толстенный, как мешок,

Пик – длиннющий, как сосиска.

Ты представил их, дружок?

Пик работал циркачом,

Шпаги он глотал причем.

Пок завидовал немного —

Он районным был врачом.

«Если что-то предпринять,

Шпаг не сможет он глотать.

Что же делать… я же медик…

Надо как-то помешать…»

Пик в тот день бежал домой

Со всех ног, как заводной,

Дорогой билетик в ложу

Другу он достал, герой!

– Пок, смотри, что я принес!

А ему кувалдой в нос.

Вот така мораль, ребята,

Вот такой апофеоз.

А вы верите в любовь с первого взгляда?

Вот и Люся Воробьева не верила. Никогда не верила. А зато в одиночество очень даже верила. И проживала свою жизнь в уютной старинной однушке в центре Львова, на площади Рынок, доставшейся ей от бабушки по материнской линии. С другой стороны, почему «проживала»? И не проживала вовсе, а так, прозябала. Потому что разве это жизнь? Хотя Люсе так не казалось.

Люся трудилась в журнале «Рукоделие в каждый дом» верстальщицей. Сейчас вы ждете, что в следующем предложении я напишу, что работу свою она ненавидела ровно так же, как и свою жизнь? А вот и нет. Любила она свою работу, как ни странно. С радостью шагала каждое утро на трамвай номер три, который, весело урча, принимал ее в свои объятия и начинал пьяно мчаться по городу. Люся плюхалась на одиночное сиденье по левой стороне, подмигивала проплывающему мимо памятнику Ивану Федорову – она каждый раз чувствовала себя с ним одной бандой, если можно так выразиться по отношению к первопечатнику. То есть каждое утро она как будто бы ехала продолжать их общее дело – нести в массы свет, культуру и печатное слово. Ну, с самомнением у Люси было тоже все в порядке, как вы поняли. С работой все в порядке, с жилплощадью все в порядке, а вот с любовью и семейным счастьем не в порядке. Теперь следующим предложением вы наверняка ждете появления кота, правда ведь? Ну как же, одинокая интеллигентная женщина… Кто из них обходится в наше время без кота? Но опять нет. Люся была брезглива, к тому же в ней до сих пор жила травма детства, когда в родительском сельском доме в Прикарпатье вместе с немаленькой семьей проживало человек десять котов. Поэтому нет, нет и еще раз нет! К тому же центр города, дом – памятник архитектуры, как можно! Нет.