Лев Аскеров - Приговоренные

И правда все здесь было шиворот-на выворот. Все как не надо. Hи как у нормальных людей. Hо этот, пробирающий до мозга костей, трижды исторгнутый возвратным эхом голосовой пассаж, ставил все перевернутое на ноги. В сердце мягкими лапками прокрадывалась бесконечная жалость к ним. Hе такими уж казались они безнадежными зверьми.

Так тонко чувствовать и звуком окрасить всю гамму эмоций, могла всего лишь одна особь. Особь разумного существа. А единственным разумным сушеством на этой планете был человек.

«Значит, земляночка. Кому еще быть кроме нее?!» — догадался Пытливый.

Впрочем, чтобы догадаться не обязательно было особо давить на серые клетки мозга…

Земляночка уже стояла в рост. И, глядя на золотую ленту заката, в полный голос, уверенная, что ее никто не слышит — запела.

Слова ее песни были наивны. Hо они так искусно вплетались в мелодию, что песня трепещущая над морем, представлялась живым существом с кровоточащим сердцем. А сердце то принадлежало земляночке. Воспроизведи ту песню кто другой — без той тяжести на душе и без того голоса — промелькнула бы она серой уточкой над серой волной. И кто бы ее заметил? И кого бы она тронула?…

Глаза Камеи налились слезами. Они с изумлением смотрели на Пытливого — «Как ты здесь оказался?» — и с невыразимой нежностью — «Как вовремя ты появился. Я думала о тебе»…

Отягащенная странными думами, упала на грудь Дремина голова. Пытливому же после этой волшебной песни, вида растроганной Камеи и впавшего в меланхолию Дремы — стало не по себе. Он подошел к Камее, и бережно взяв в ладони ее лицо, поцеловал. «Какая к черту после такой песни сдержанность», — сказал он самому себе, а вслух произнес:

— Она — чародейка!

В ответ, словно боясь кого вспугнуть, она прошептала:

— Я потрясена! Какой голосище! Таких даже у нас, в Великом Кругу Миров, раз-два и обчелся.

— Диапазон ее тембра — аномален, — отозвался Дрема. — От колоратуры до баритона. Вы обратили внимание, как опустила она голос, когда выпевала о злом шквале и о морском Боге, что пригнал сюда к берегам суда с разбойниками?…

— Всевышний вложил в нее чудо, — прошептала Камея.

— Разве только в нее?… — сказал Пытливый.

— Что ты хочешь этим сказать? — вскинулся Дрема.

— Неужели непонятно? Всмотрись да вслушайся. Кругом — люди. Человечество! А хор-то — волчий. Гримасы-то зверинные. В этом бедламе сказачного голоска земляночки нашей ты не расслышишь. Светлого личика ее — не разглядишь. В массе, люди с заложенным в них чудом — не видны. Все на одно лицо. Их не слышат. Главное не хотят слышать. И не хотят видеть. А если заметят — заклюют, засмеют, уничтожат. В лучшем случае станут держать за юродивого.

— Кто с тобой спорит. Пытливый? — снисходительно роняет Дрема. — Поэтому мы и здесь. Триумвират что-то напортачил с ними. И негатив взял верх.

— Напортачил?! — взвился Пытливый. — Ой ли!

— Конечно! Стал бы Всевышний за не понюх табака гнать нас сюда!

— Триумвират Мастеров, — угрюмо сказал Пытливый, — не дурнее нас всех пятидесяти вместе взятых. Они, наверное, сто раз все выверили.

— Hу кто говорит, что они дурнее? — насупился Дрема. — Просто им здесь все примелькалось. Уж сколько лет перед ними одно и то же. А мы — новые глаза. В этом наше преимущество.

— Разве только, — пробормотал Пытливый.

— Да хватит вам, ребята! — вмешалась Камея. — Надискутируемся еще. Кстати, когда мы должны быть у Мастеров?

— Ровно через четверть часа, — сказал Дрема.

— Я знаю одно, — глухо проговорил Пытливый. — Душа моя потрясена. Мне хочется встать на колени перед Всевышним…

— Я хотела только сказать, — тихо проговорила Камея, — что Человечетво Земли спасет женщина. Ее любовь, теплота, верность… Она усмирит зло в человеке.

— Да, да, — не без пафоса подхватил Дрема. — Искусство! Поэзия, музыка, живопись… Всепожирающая страсть творить. В этом направлении надо работать. Тогда позитив удавит зверя в человеке.

Пытливый ничего не ответил. Он предпочел отмолчаться. У него уже что-то зарождалось. Именно что-то. Потому что он его никак не мог сформулировать.

Дреме и Камее в этом плане легче. Они уже определили себе направление работы. У него же только-только мелькнула идея и тут же пропала. Исчезла из умозрения. Hо не из ума. Теперь он не успокоится. Это будет его мучить. До тех пор пока она опять не вспыхнет в его мозгу.

Пытливый лихорадочно и тщетно рылся в себе. Нет, ничего такого, что можно было бы назвать догадкой и взволновать его, он не находил. И ему ничего не оставалось, как состояние своего беспокойства отнести к тому зачем он, не прекращая своего общения с друзьями, наблюдал.

Отряд Ареско, взбудораженный трагической вестью поспешно пробирался к городищу по самой короткой дороге. Шли по звериным тропам. То спешившись, прокладывая топорами и ножами себе путь в сплошной стене колючих зарослей, то не щадя погоняя коней, мчались во весь опор на небольших равнинных пространствах.

К еще дымящемуся своему поселению они подошли где-то к полудню. Завидев разоренные жилища всадники, не помня себя, ринулись к ним. Каждый хотел как можно скорей оказаться у своего очага. Hо властный голос вождя заставил воинов натянуть поводья. Их предводитель, несмотря на молодость, был суров и лют. Ослушания — не терпел. Сородичи боялись его горячего и скорого суда.

Ареско сидел на коне мрачным каменным идолом. Он не сдвинулся с места пока все воины отряда не обступили его. Речь произнес негромко, отрывисто и ясно.

— Мы должны отомстить. Времени мало. Мертвых предать земле. Постарайтесь поесть и поспать. Выступим до захода солнца. Сбор — здесь. Все! По домам!

… Мужчины плакали как дети. Слышать их было тягостно. И до тошноты невыносимо было смотреть на обезображенные и обугленные трупы людей. Пытливый перевел взгляд на подворье Ареско. Из-под обрушенных и еще мерцающих огнем бревен вождь извлекал останки близких ему людей. Он метался по пожарищу и громко окликал их по именам, надеясь, что кто-нибудь отзовется. Жена его, прижав к себе спящего мальчонку, опустошенно и надрывно выла. Как волчица. Жутко. По-сумашедшему…

Убийцы тем временем уходили все дальше и дальше. Отягощенные добычей, они продвигались медленно. Их задерживало тучное стадо угнанного скота и, валившаяся от усталости и голода, добрая сотня пленников.

Поджидая погоняемых животных и людей, они часто устраивали привалы. Обжирались жареным на кострах свежим мясом и до одури напивались чего-то хмельного. Потом трапеза продолжалась теми, кто сопровождал пленных. А те, что были сыты и пьяны, набрасывались на женщин, насилуя их на глазах у всех.

Засыпали где попадя. Также и испражнялись. В открытую. Нисколько не стесняясь. Охранения не выставляли. Они не боялись скорого возмездия. Знали, Ареско со своим воинством ушел воевать с другим племенем. Вернется не скоро.