Сергей Чилая - Черновик

– Заражусь, если надо будет.

– Занимаешься не своим ремеслом. Для лифтерши ты прыткая слишком и так усердно гонишься за наслаждениями, что опережаешь их.

– А ты слишком образован, чтобы развозить еду по этажам.

Они роняли слова, подбирали и снова бросали друг в друга, как в стихах Пастернака.

Лифтерша подошла к железной медицинской кушетке, покрытой оранжевой клеенкой. Села с опаской, будто в кресло стоматолога. Дерзко подняла подол платья на бедра. На ней снова не было трусов. Закрутила ноги винтом: – Поторопись!

Он смотрел на женское тело, застывшее в вызывающей позе, и понимал, что вульгарности в ней не больше, чем в земляничной поляне, на которую, чуть было, не набрела сегодня в неведомом лесу. Наклонил чайник несильно. Капнул несколько капель спирта на сталь операционного стола. Лягушка шевельнула телом, как недавно Андрон, но с места не двинулась. Лишь близоруко щурила глаза. Он взял с тарелки кусочек обветренного сыра, положил в лужицу спирта. Сказал: – Давай, Эмма! Здесь все свои. Хватит заботиться о репутации.

– У меня полчаса времени, – напомнила о себе лифтерша.

– Так много?

– А ты привык управляться в лифте за пару минут? – Она улыбнулась, и он впервые понял смысл слов: лучезарная улыбка. Улыбка так сильно растянула углы рта лифтерши, что стали видны все тридцать два зуба – ровные и белые. Лицо преобразилось. Появился румянец. Ему казалось, что умелый театральный осветитель включил нужную подсветку. Это не была вызывающая красота, которая заставляет оборачиваться, а потом утомляет. Это была редкостная тихая красота, не вязавшаяся с ее вызывающим поведением. Красота, на которую хотелось смотреть.

– Я Анна Печорина. Запомнил? – сказала лифтерша. – Встала, подошла. – Можно потрогать ямочку? – И не дожидаясь разрешения, коснулась пальцем подбородка. – Похоже, ты так занят парадоксальностью собственного ума, что ничего не видишь вокруг и не слышишь. И, чтобы скрыть это и замутить истину, какой бы банальной или необыкновенной она не была, придумываешь новые поступки и слова.

– Ты хотела что-то сказать? – попытался пошутить он.

Она даже не улыбнулась и продолжала: – Знаю, ты – Глеб Нехорошев. И делиться истиной не желаешь.

– Человек и есть вопрос, который он задает себе и окружающим, поэтому каждый раз нужны новые слова и другие поступки.

А то, что тебя интересует, даже если мы имеем в виду одно и то же, не истина вовсе, а так – Носитель неведомой информации. Случайное событие. – Он опустился на колени, не зная, что станет делать с этой удивительной лифтершей, знакомой с текстами Кьеркегора, в которой независимость и свобода доминировали сильнее, чем в охотничьих собаках. А еще было прекрасное тело при ней, посвечивающее в полутьме служебного жилья. Будто стояла обнаженной на облаке под луной, как женщины Боттичелли. Только худая и в спущенных чулках.

– Собственное тело – единственное достояние мое, – вернула его на землю лифтерша, Подняла желтые глаза, такие большие и светлые, что можно было заглянуть прямо в душу. – Хочешь, сниму платье? Лифчика тоже нет. – Она проявляла завидный максимализм и настойчивость в достижении цели, а ему все казалось, что продолжает заниматься чужим ремеслом. – Знаю, тело дразнит и бередит твою душу. Поцелуй меня… теперь ниже… Чем ты занят, разносчик пиццы? С такой расторопностью тебе не совладать со мной даже в поезде дальнего следования. Или, по-прежнему, предпочитаешь лифт?

– Сущность наслаждения не в самом наслаждении…, – затянул было он.

Дверь открыли толчком. Лифтерша не повела бровью. Он тоже не спешил оборачиваться. Останавливаться было поздно, как и продолжать не начатое.

Она пришла в себя первой и буднично спросила, не собираясь поправлять задранное платье. – Вам чего, товарищи?

Он обернулся: у дверей переминались два вчерашних пижона-велосипедиста. Они успели прийти в себя после трепки. В новеньких джинсах Rife, нейлоновых рубашках и вельветовых пиджаках – недосягаемой мечте свердловских стиляг – мужики демонстрировали столичный супер стиль. Невысокие, крепкие и сильные, похожие на доберманов, они пришли за реваншем. И понимали, что шансы на победу в замкнутом пространстве велики, и не искали его расположения.

– ГэБэ! – заявила лифтерша и начала приводить одежду в порядок. – Какие у тебя дела с ними? Выкладывай, разносчик.

А у него боязнь этой публикой была в крови: от родителей, которых помнил смутной памятью, от всего воспитания советского: школьного и в пионерских лагерях, в институте, в хирургических отделениях Клиники, психиатрической больнице, на нынешней службе, из газет, из ящика, кино… И думал c ужасом, касаясь указательным пальцем переносицы: «Почему так устроена жизнь, что власть принадлежит только плохим или очень плохим? Кто придумал и позволил это?»

А лифтерша что-то говорила велосипедистам. Видимо, приятное, потому как доберманы присели на задние лапы, зажмурили глаза от удовольствия и позволили погладить себя.

«Пора выяснить чего они хотят?», – подумал он, стараясь разглядеть передние зубы пришельцев. И сказал: – Сырокопченую колбасу не предлагаю. А чаем могу напоить. Или пробежимся до морга. Те двое на каталках, что торопились на вскрытие, поджидают вас.

– Остынь. Мы не в поезде дальнего следования, – попыталась остановить его лифтерша, но он продолжал:

– Хотите, привезу сюда обоих вместе с каталками?

– Не трудись. Ты не сделал ничего дурного. Правда, мальчики?

«Мальчики», видимо, так не считали. Ему показалось, что лифтерша хорошо знакома с доберманами-велосипедистами. И собрался спросить, давно ли дружат, но не успел. Анна Печорина продолжала удивлять проницательностью:

– Вам лучше договориться, мальчики. Стиляги не вспомнят про трепку и выбитые зубы, а ты не будешь спрашивать, зачем они здесь? – И вышла в Коллайдер.

Двое, похожие на сильно повзрослевших гайдаровских Чука и Гека, уселись за операционный стол на круглые железные стулья. Тот, что казался слабее и носил очки, взял бутылку, разлил содержимое по стаканам. Выпили. Посидели, пьянея. Не вставая, он потянул вниз чайник. Наклонил. Подставил свой стакан. Наполнил до половины. Потом стаканы велосипедистов. Долил водой до краев. Они снова выпили, так же молча и безрадостно, будто исполняли долг или несли повинность.

Когда он еще раз зарядил стаканы спиртом из чайника, тот, что был в очках и казался слабее, спросил, стараясь внятно артикулировать: – Что ты здесь делаешь?

– Раньше надо было задавать вопросы. – Он быстро пьянел, теряя контроль, но продолжал говорить. И в невнятной сумятице слов, в бесформенности речи с трудом угадывался смысл, будто говорил на чужом языке: