М. Молния - Золотая сойка

Автобус выплюнул Монкеса на перекрёстке Шестой аллеи Равноправия и Восемнадцатой улицы Свободолюбия, среди типовых трёхэтажных домов, точно напротив стеклянных витрин ресторана «Быстрожарка», в двух шагах от полицейского участка и в четырёх – от пожарной части. Спокойный довольный район.

Народа в «Быстрожарке» было как всегда: сидячие столики заняты, за стоячими – мест нет. Дворники, уборщицы, садовники, охранники, горничные, слесари, водители, курьеры – одним словом, все те, кто обслуживал и облизывал множественных чиновников госаппарата, и те, кто прислуживал слугам, и слуги тех слуг, и еще, и еще, и снова, за редким исключением, за столиками «Быстрожарки» аппетитно чавкал обслуживающий персонал. Кто по одному, кто по двое, с друзьями и жёнами, с мужьями и чадами, лоснящиеся от жира, обнимающие ляжками стулья, довольные свободные граждане – костяк и опора страны.

Монкес вышел из ресторанного заведения с большим бумажным пакетом. Из пакета аппетитно пахло горячими шкалетами, прожаренной во фритюре картошкой, острым конеанским соусом и свежими булочками Ми Сакера. О, эти булочки Ми Сакера! Совершенные, несравненные, нежнейшие, мягчайшие, разрезанные пополам, проложенные сочными шкалетами, сдобренные волшебными травами, приправленные овощами, с золотистым мелким крапом семечек на спинках, идеальные по форме, эталонные по окрасу – настоящий породистый хлеб. Можно было прямо сейчас открыть пакет, извлечь из него аппетитнейшую булочку Ми Сакера и откусить вожделенный кусочек, но Монкес не делал этого. Он не любил глотать на ходу. Для него «принять пищу» было понятием основательным, пропеченным со всех сторон, с румяной корочкой. «Поесть» значило посидеть в полном покое, упиваясь в гордом одиночестве вкусами и ароматами пищи, слизывая с измазанных пальцев острый конеанский соус, облизывая испачканные губы, вытирая кулаком подбородок, без всякого стеснения, без навязчивых взглядов и говора вокруг. Когда Монкес кушал – он только кушал, и даже «Золотая сойка» в такие моменты вспархивала и уносилась в самую чащу мозга. В детстве ему говорили, что процесс жевания тормозит процесс мышления. Монкес хорошо это усвоил и всегда разделял эти жизненно важные для него процессы, не соединяя их ни при каких обстоятельствах.

– Гиз, – из чёрной тени платана прямо навстречу Монкесу вышла девушка: упитанная, круглолицая шалунья с аппетитными окорочками под коротенькой юбчонкой, открытыми пухленькими «крылышками» и молочной шейкой – такой шейкой, которая столь величественно перетекает в роскошный бюст, что невольно тянет за собой в глубокую тайну обширного декольте.

– Рива! – вздрогнул от неожиданности Монкес.

– А я думала, ты опять будешь ночевать на работе, – прильнула к его груди девушка.

– Рива, послушай, – попытался высвободиться из её объятий Монкес, – твой папаша крайне недоволен нашими встречами.

– И что? – спросила Рива, прижимаясь еще сильнее и проводя руками по широкой спине Монкеса. – Я уже совершеннолетняя.

– А то, что он обещал свернуть мне шею, а она мне как бы нужна, на ней голова крепится, – ответил Монкес, но уже не сопротивляясь, а утыкаясь носом в копну рыжих обольстительных волос, отливающих в свете эмблемы «Быстрожарки» бесовски-красным отсветом.

От них пахло так же вожделенно, как из бумажного пакета. И вся она – Рива – была столь аппетитна, столь горяча и ароматна, что невозможно было сдержать себя и хотелось немедленно выхватить её из тряпичной обёртки и с упоением насладиться этим роскошным мягким телом, с рассыпанными по нему золотистыми семечками веснушек.

– Отец сегодня на дежурстве, а мать еще не вернулась, – сказала Рива и потёрлась о небритую щёку Монкеса. – Я так скучала. Почему ты столько дней не уходил с работы?

– Да… дела были, – промямлил Монкес, проводя свободной рукой по мягкой ягодице своей подруги, спускаясь по ткани вниз и внезапно натыкаясь на обнажённое бедро. – Дела, – повторил он неосознанно, двигаясь рукой вверх, под подол короткой юбки.

– Какие дела? – глубоко задышала Рива, туго зажимая ворот пиджака Монкеса. – Может, расскажешь мне?

Он не ответил, крепко обхватил её за обширную талию и повёл в подъезд трёхэтажного кирпичного дома, на самый верх, в свои меблированные апартаменты, где предстояло ночевать последний раз.

На пороге он замешкался. Подлые ключи провалились в подкладку старого пиджака через дыру в кармане. Рива ловкими розовыми пальчиками забегала по низу пиджака, зажала ключи, обхватила Монкеса, запуская руку в карман с дырой, прильнула своими губами к его губам и через долгий поцелуй извлекла из кармана ключи.

– Открывай, открывай, открывай, – облизывался и пускал слюни Монкес.

– Погоди, тут еще что-то, – шаловливо прошептала она, прилипая вновь к его рту.

– Рива… – зажмурился блаженством нетерпения Монкес.

– Что это? – помахала Рива перед его носом небольшой сложенной бумажкой.

– Не знаю. Дай мне ключи!

– Не дам, – упорхнула от него по лестничной площадке дородная бабочка. – Так, что тут? – развернула она листок.

Похотливость и озорство слетели с её лица, как слетает кирпич с края стройплощадки, падая на бетонные плиты внизу и разбиваясь в пыль терракотовых осколков.

– Что там? – испугался Монкес и сунулся в листок, протянутый ему дрожащей рукой.

«Монкес, я тебя удавлю, паршивый лизоблюд».

Подписи не было.

Монкес ничего не сумел сказать. Он только растерянно смотрел на перепуганную Риву, хлопал глазами и ртом, как задыхающаяся рыба, и медленно отступал к двери в апартаменты.

– Рива, иди сюда! – капризно потребовал Монкес, стирая со лба выступивший от нервного напряжения пот.

– Гиз, я боюсь. Давай позвоним в полицию.

Она, бледная, стояла посередине спальни между большой неубранной постелью и стеклянным столиком, на который был брошен забытый пакет из «Быстрожарки». Нервно теребила в руках телефон, кусала губы, накручивала на палец рыжую прядь волос, а то вдруг порывалась ходить по комнате из угла в угол и бубнить нечто невразумительное.

– Зачем звонить в полицию? – простонал он, откидываясь на постели на спину и вытягивая вверх руки.

– Ты получил записку с угрозой. Этого достаточно! – Рива смотрела на него чёрными от ужаса глазами, крылышки её курносого носа дрожали, а на щеках, покрытых красными пятнами от недавних рыданий, едва сдерживались мышцы, чтобы не искривиться от нового приступа слёз.