Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до Трудно быть богом: черновики, рукописи, варианты.

Он перехватил мой взгляд. Усмехнулся.

— Неприятное зрелище, да?

— Нет, отчего же, — сказал я неловко.

Он несколько секунд молча разглядывал свою руку, потом резко опустил рукав.

— Это память об одном странном случае в моей жизни,— сказал он задумчиво. — И об одном человеке… Моем друге… Очень хорошем друге.

Он встал и, хромая сильнее, чем обычно, отошел вглубь комнаты к окну. Я глядел на него через плечо украдкой, скорее удивленный, чем заинтересованный. Он отодвинул портьеру и некоторое время стоял, прижавшись лбом к темному стеклу, потом вернулся, взял свой стакан с камина и поглядел на меня.

— Не думайте, что я всегда был таким… заморышем… Десять лет назад я учился в Оксфорде, носил коричневую шапочку, жег книги по праздникам и играл в университетской футбольной команде… И играл неплохо…

— О, — сказал я, пораженный неожиданной догадкой,— Эрик Доваджер — центральный бек «Полосатых дьяволят»…

Он кивнул головой.

— Господи, да я видел вас десятки раз… Издали, конечно… Как же, как же… Эрик Доваджер, Эрик-Стена, вас тогда называли…

Он опустился в кресло и уставился на огонь. Это уже был не тот Доваджер, которого я видел каждый день в течение этой недели за обедом. Его глаза были широко раскрыты — огромные, серые, удивительно печальные, — и в них плясали розовые огоньки. И даже голос его изменился, когда он начал говорить.

— Я был коренастым, плечистым парнем тогда, мастером на веселые шутки, душой общества, кумиром родных и близких. У меня была куча приятелей, богатые родители, невеста и один друг. Джонатан Бауэр, сын известного Бауэра, автора «Пропадающих Звезд», — помните, конечно. (Я не помнил, но кивнул в знак того, что припоминаю.) Мы знали друг друга с детства, я больше не встречал таких людей… Да и не встречу, должно быть…

Он повторил последние слова дважды, помолчал и потом поглядел на меня исподлобья.

— Это случилось так. Мы с Джо шли поздно ночью с небольшой студенческой вечеринки, веселые и пьяные, как никогда. Джо всю дорогу шутил, громко пел песни и предлагал то ограбить полисмена, то выкупаться в Темзе, то взорвать Вестминстер. Мы могли бы доехать на такси, но вечер был хорош, поэтому мы шли пешком. Было очень поздно, город спал, газовые фонари освещали пустынные мрачноватые улицы. Мы дошли до его дома и, стоя в парадной, еще немного поболтали и выкурили по сигарете. Потом Джо пригласил меня ночевать к себе, я отказался, и, простившись, мы разошлись… Разошлись, чтобы больше никогда не увидеться… Я успел отойти не более чем на десять шагов, и остановился, чтобы закурить еще одну сигару, и в этот момент раздался громкий — очень громкий в ночной тишине — крик, полный, как мне показалось, злобы, бешенства, ярости… Я сразу обернулся, пытаясь сообразить, откуда он донесся. Бренди стучало в виски, и я подумал, помню, что я ошибся, но второй вопль заставил меня сорваться с места и броситься вперед. Кричали в парадной, кричали теперь жалобно, моляще, и, клянусь Юпитером, я узнал голос своего друга.

— Нет! — услыхал я. — Нет!!

Сжимая кулаки, потеряв шляпу на бегу, я ворвался в вестибюль, охваченный страхом и тревогой. Дверь, бешено распахнутая мной, со звоном ударилась в стену и так и застряла в этом положении. Споткнувшись о несуразно высокий порог, я влетел внутрь и застыл в изумлении. Вестибюль был пуст! Обыкновенный грязноватый вестибюль, освещенный мигающей желтой электрической лампочкой. Испорченный лифт с заржавевшей решеткой. Огромный камин, который никогда не топили и который должен был по идее обогревать лестницу.

Сама лестница, довольно крутая, замусоренная и очень плохо освещенная. И никого! Было очень тихо, но мне вдруг пришло в голову, что в этот момент какие-нибудь личности обшаривают Джо, зажав ему рот, где-то на втором-третьем этаже. Я ринулся вверх, поднялся до самого последнего этажа — до пятого—и остановился там, задыхаясь, смущенный и пораженный.

Потом стал медленно спускаться вниз, внимательно оглядывая пол и стены в тщетной надежде обнаружить какие-нибудь следы. Их не было. Я снова очутился в вестибюле и, подумав, заглянул за дверь; там тоже никого не было, и я сердито захлопнул ее. Все это было странно до такой степени, что я вдруг подумал о слуховой галлюцинации и решил подняться к Джо и посмотреть, дома ли он.

Мне открыл старый слуга семьи Бауэров, которого старик Бауэр отпустил к сыну на его холостую квартиру.

— Нет, сэр, — сказал он сиплым со сна голосом, — мистер Джо еще не приходил, сэр. Я ждал его до полуночи, а потом лег спать. Вообще никто не приходил, сэр.

Старик рассматривал меня с изумлением: у меня действительно должен был быть очень странный вид — частое дыхание, запах спирта, растрепанные волосы и никаких признаков шляпы. Я чувствовал себя очень глупо и, потоптавшись на месте, вышел. Добрый старик удерживал меня — он думал, наверное, что я сильно выпил, и боялся, что я не доберусь домой — я разуверил его в этом как мог.

Выйдя на улицу, я пригладил волосы, подобрал свою шляпу.

И направился домой, решив отложить решение этой задачи до завтра. Сам не знаю почему, но я успокоился, полагая, что это всё милые шутки моего друга. Но я ошибся. На другой день мне подали письмо, в котором я приглашался в полицию для дачи показаний по делу мистера Джонатана Бауэра. По-видимому, обеспокоенный слуга рассказал об исчезновении Джо родителям, а те, обзвонив знакомых, заявили в полицию. В то время убийства и ограбления в Лондоне были очень частым явлением, и тревога Бауэров передалась мне. Я собрался и пошел…

Тут Доваджер отвел свой взгляд с пляшущего пламени и отчетливо произнес, глядя мне прямо в глаза:

— В двух шагах от Скотланд-Ярда, на глазах у дюжины полисменов я был сбит огромным автомобилем, номер которого не успели заметить. Ко мне бросились — я был без сознания, и прошло по крайней мере полгода, пока я наконец снова обрел способность думать и говорить. У меня было сотрясение мозга, и весь я был изуродован до неузнаваемости и лишился памяти. Когда я пришел в себя и выписался из больницы, то узнал, что нашумевшее в свое время дело моего друга уже забыто, а сам он исчез бесследно… навсегда… Больше его не видел никто на целом свете. С тех пор прошло уже лет восемь, я стал таким, каков есть сейчас, — неизлечимо больным стариком, стариком в тридцать лет… В тридцать лет… И мое уродство — единственная память о днях молодости, о Джонатане К. Бауэре… и об этом случае — самом странном в моей жизни.

Он утомленно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Камин угасал, было уже поздно, я искал и не находил удобного случая откланяться. Доваджер и тут помог мне.

— Вы, наверное, ждете объяснений, — сказал своим прежним скучным голосом, — их не будет. Никто не знает об этой истории больше меня, а я, как видите, не знаю ничего.