Мэри Расселл - Дети Бога

Изящно прислонившись к звуконепроницаемой перегородке судового лазарета «Джордано Бруно», Карло изучал неподвижное смуглое лицо и не видел в нем вялости, свойственной коме, или сонной расслабленности. Это было чистое упрямство.

— Вы любите оперу, Сандос? — с любопытством спросил Карло, когда Нико, мурлыча « Nessun dorma », [20] «Пусть никто не спит» — ария из оперы «Турандот» приступил к обтиранию тела губкой. — Большинство неаполитанцев без ума от оперы. Мы обожаем страсти, конфликты — жизнь, протекающую с размахом.

Он подождал с минуту, следя за закрытыми глазами Сандоса, пока Нико, поднимая безвольные конечности, с осторожной умелостью протирал подмышками и в паху.

— Джина никогда не любила оперу, — вспомнил Карло. — Называла ее «грандиозной чепухой». Весьма скучная маленькая домохозяйка — эта Джина. Вам следовало бы меня благодарить, Сандос. Я спас вас от чудовищной скуки! Вы бы недолго радовались, сидя вместе с ней дома, поедая пасту и жирея. Вы и я предназначены для большего.

Закончив с обтиранием, Нико отложил мочалку в сторону и на несколько минут накрыл Сандоса простыней, чтобы просушить, после чего вновь прикрепил электроды. Никуда не торопясь, Карло дождался, пока кардиомонитор начнет размеренно щелкать, затем снова заговорил.

— У нас с вами много общего — даже помимо совместного пользования Джиной, — заметил он и удовлетворенно улыбнулся, когда темп щелчков резко ускорился. — Например, нас обоих презирали отцы. Папа называл меня Чио-Чио-Сан. Намек на «Мадам Баттерфляй», разумеется. Он как бы обвинял меня в легкомысленном порхании по жизни. С первого же дня я был для него горьким разочарованием. Как и ваш, мой отец видел во мне лишь свидетельство неверности жены. Тут, наверно, наш опыт разнится: мою мать обвиняли несправедливо. Но для папы всегда было легче предположить, будто я — не его, чем принять, что я — не он.

— Благоволивший к Беллини, Нико переключился на «Норму»: «Me protegge, me difende…». [21] «Защити меня» (ит.).

— У меня получалось все, за что бы я ни брался, — без ложной скромности сообщил Карло. — Каждый преподаватель, у которого я учился, проявлял ко мне интерес. Каждый предполагал, что я стану его протеже, — инженер, биолог или пилот. Когда я отказывался идти по их стопам, они осуждали мое непостоянство и вероломство, вместо того чтобы признать, что разочарованы, поскольку не оправдались их надежды разжиться последователем. Но я не являюсь чьим-то учеником. Моя жизнь принадлежит мне, и я не следую по чужим тропам.

Нико сдвинулся к подножию кровати, чтобы сменить мочеприемник. В тесном пространстве медицинского отсека такая операция требовала сноровки, но Нико был методичным и аккуратным человеком, выполнявшим по одному делу за раз, следовавшим установленному порядку, и он уже приспособился выполнять этот маневр, не причиняя пациенту лишнего беспокойства.

— Я знаю, что вы думаете, Сандос: мания величия, — продолжил Карло, не питая иллюзий. — Люди вроде вас или моего отца добиваются успеха в узкой сфере деятельности. Вы с юности нацелены на что-нибудь одно, достигая многого, притом быстро, и презираете тех, кто не сфокусирован таким же образом. Мой отец, к примеру, стал править Неаполем, когда ему еще не было тридцати, — весьма замечательное восхождение к власти, — признал Карло. — К сорока годам он контролировал бизнес, составлявший восемнадцать процентов валового национального продукта Италии, — с годовым доходом большим, чем у «Фиата». В сорок два — всего на год старше, нежели я сейчас, — Доменико Джулиани стал главой империи, чьи щупальца простирались во все страны Европы, в Южную Африку и Америку, на Средний Восток и Карибы. Империи большей, чем у Александра, — мой отец напоминал мне об этом почти каждое утро, за завтраком.

Карло ненадолго умолк. Затем распрямился и пожал плечами.

— Но истинное величие, Сандос, зависит от того, насколько человек соответствует времени. Многосторонность может быть достоинством! Например, в эпоху Ренессанса я бы преуспевал. Торговый принц! Человек, способный написать песню, вести войну, построить катапульту и хорошо танцевать. Даже мой отец вынужден был признать, что подготовка этого предприятия требовала талантов во многих сферах. Политика, финансы, техника…

Закончив работу и две арии, Нико посмотрел на своего патрона.

— Молодец, — выдал Карло ожидаемую реплику. — Можешь идти, Нико.

Он подождал, пока Нико уйдет, затем встал и подошел к кровати.

— Видите, Сандос? Зная ваши недостатки столь же хорошо, как ваши сильные стороны, я даже снабдил вас превосходной сиделкой. Возможно, не столь трогательно услужливой, как Джина, но вполне пригодной.

Он взглянул на показания приборов, но на сей раз упоминание о Джине не вызвало изменений в показаниях, высвечиваемых на мониторах.

— Необычная ситуация, не так ли? — произнес Карло Джулиани, взирая на человека, который чуть было не женился на его бывшей жене. — Непредвиденная и огорчительная. Вы, возможно, считаете, что я забрал вас у Джины из некоей романтической неаполитанской ревности, но уверяю вас: мне давно нет до нее дела. Просто вы нужны мне больше, чем ей. — Он открыл дверь лазарета, но вышел не сразу. — Не волнуйтесь за Джину, Сандос. Она не долго будет тосковать в одиночестве.

Лишь когда люк лазарета был закрыт и заперт снаружи, показания приборов изменились.

Карло послал за Сандосом троих. Они знали, что тот священник, и поэтому вели себя без опаски. Они видели, что Сандос тощий. К тому же им сказали, что он болен и что его руки практически не работают. Но они не знали, что Сандос сотни раз проигрывал в своих тошнотворных снах именно такую сцену. Раз за разом он наново переживал ее и то, что произошло потом. На сей раз не было ни колебаний, ни глупых надежд, и он нанес противникам повреждения раньше, чем те — неизбежно — его одолели. Недели спустя Сандос с удовлетворением вспоминал, как под его пяткой хрустнула скула, лишь только лицо врага оказалось на дистанции удара, и гнусавый вопль человека, чей нос он сломал, когда смог высвободить локоть.

Сандос пометил их шрамами. Он не сдался без боя.

Пока мог, он гасил удары, напрягал мышцы, заслонялся, чтобы продержаться как можно дольше, а затем нашел свирепое удовлетворение в молчании, ставшем его основным оружием. Пока ехали к космодрому, Сандос был без сознания, потом его какое-то время держали на транквилизаторах — уже на борту «Джордано Бруно».

Но в юности он пробовал похожие средства; наркотический дрейф меж сном и явью был ему знаком и не пугал. Расслабленный и бескостный, когда рядом кто-нибудь возникал, Сандос позволял им думать, будто доза достаточна, чтобы держать его под контролем, а сам выжидал. Случай представился, когда команда была занята последними приготовлениями к уходу с земной орбиты. Зубами вырвав трубку капельницы из своей руки, Сандос несколько минут лежал неподвижно, ожидая, пока в голове немного прояснится, и глядя, как его кровь, смешанная с физраствором, глюкозой и лекарствами, закачиваемыми из капельницы, рассеивается по всему помещению, образуя бледный радужный туман, который вдруг осел на пол, когда включились двигатели и корабль начал ускоряться. Не без труда Сандос высвободился из креплений, удерживавших его на койке при нулевом G, и поднялся, слегка качаясь; затем с тщательным балансированием пьяного, сознающего, Что он пьян, доковылял до приборной панели лазарета, открывавшей доступ к компьютерной системе. Вернуть корабль на Землю он не мог, но мог расстроить планы своих похитителей. Достаточно крохотной ошибки в навигации, чтобы сбить их с курса на годы, и Сандос намеревался изменить в навигационных расчетах одну-единственную цифру.