Вячеслав Морочко - Египетские сны

Аарон, вы склонны забыть погромы, которым с завидной постоянством подвергается ваше племя?

Вы уводите в сторону! – протестовал раввин. – Вера означает для верующего возможность «прибиться» хоть к какому-то берегу и в трудный час быть с теми, кто ему близок. А что предлагаете вы человеку, трепещущему перед ужасом небытия?

Дело в том, что у верующего и неверующего разные цели, – ответил граф. – Если неверующий стремится сделать жизнь лучше и максимально ее продлить, верующий видит весь смысл в смерти и старается при жизни ценой аскетизма, лести Богу, посягательств на жизни приверженцев иных верований, заработать больше очков ради комфорта в «потустороннем царстве». При этом он превращает свою жизнь, жизнь ближних и дальних, в истинный ад.

– Живя в светлой готовности встретить последний час, люди счастливы в Вере. Ибо, как бы вы не устраивали эту жизнь и не продлевали ее, все равно она – ужасающе коротка. И, чем больше мы знаем о ней, тем страшнее становится жить.

Так что же, – «Назад к невежеству»?

Для людей, не обремененных большими талантами, существует нормальный уровень знаний, ниже которого – первобытная дикость, выше – отчаяние безверия.

– А для «обремененных»?

Это мученики, удел которых: «искать и страдать». Нельзя, чтобы так жили все. Это было бы несправедливо по отношению к простым людям… – раввин сделал паузу и вздохнул: – Я знаю, граф, нам с вами никогда не договориться.

И не надо… – задумчиво произнес граф, чувствовалось, что он улыбается. – Аарон, я всегда ценил в вас редкое качество: вы, иудей, готовы взвалить на себя ответственность за все религии мира.

Отцовский удел, – обречено вздохнул Аарон. – Ислам и Христианство со всеми своими потрохами, по сути, вышли из наших корней.

Граф рассмеялся: «Аарон, я всегда знал две вещи. Первое, что вы – умница. И второе, что вы не умрете от скромности».

Я открыл глаза и повернул отяжелевшую голову в сторону говоривших. Раввин напоминал мне скрюченного орангутанга с маленьким личиком. Шапочка (кипа) у него на макушке почти тонула в седых кудряшках. Рядом сидел человек, мало напоминавший ночного оборванца. Теперь это был надушенный франт, одетый по последней парижской моде. Но я содрогнулся при виде его изуродованного лица. Нос был так вдавлен в череп, что даже, как врач, я затруднялся сказать, является это следствием сифилиса, или кто-то однажды нанес ему «славный» удар в переносицу. Но он не гнусавил, как в этих случаях часто бывает. Похоже, лечил его опытный врач. Лицо Александра смутно напоминало кого-то.

Младший стюард принес на соседний столик эль. Новый пассажир был старше меня лет на тридцать, но имел раздражающе молодецкий вид. «Ага! – сказал он, заметив, что я смотрю на него. – Лейтенант Эвлин Баренг! Направляемся в свою часть? Слышал, вы интересовались моею персоной». Казалось, он знал обо мне все, и это смущало. Не найдя, что ответить, я напал на младшего стюарда, разносившего эль: «Приятель, по-моему, я заказывал раньше!» Но меня не услышали. Похоже, что слова мои пропустили мимо ушей.

Тем временем к столику этих «философов» подошел старший стюард. Он о чем-то шептался с раввином и графом и, наконец, обратился ко мне со словами: «Извините, Сэр, я боюсь, наш эль для вас слишком крепок». Это был уже вызов. Сделав над собою усилие, я приподнялся, прорычав угрожающе: «Что такое»!?

Стюард взглянул на графа. Тот кивнул. «Мой долг был предупредить, но если ваша милость настаивает…» «Настаиваю!» – рявкнул я в бешенстве и плюхнулся обратно в кресло.

Стюарда поспешили в камбуз. Франт улыбался: «Как поживаете, Баренг? Оправились после шторма? Надеюсь, вам уже лучше!» Он даже сделал насмешливое движение, словно раскрыл мне объятия. Пришлось его осадить: «Извините, не имел чести быть представленным». Человек рассмеялся: «Друг мой, не стройте из себя аристократа! На „Святой Терезии“ не осталось и крысы, которой еще нужно меня представлять!»

Однако представился, хотя и не очень серьезно: «Граф Александр Мей». Точно так же он мог назвать себя Императором Юлием Цезарем. В этот момент стюард поставил передо мной бокал эля.

– Вы, случайно, не родственник наполеоновскому генералу Мею? – спросил я, делая первый глоток холодного светлого эля, который, действительно, показался мне крепче обычного.

– Ого, мы знакомы с историей! – язвил франт с продавленным носом. – Вот что значит служака – первым в голову пришел генерал!?

Я оправдывался:

– Извините, других «мейев» не знаю, по крайней мере, среди известных фамилий.

– Кстати, – с улыбкой заметил граф, – у Наполеона был не Мей, а Ней и не генерал, а маршал. Хотя есть и Мей – известный русский поэт и драматург Лев Мей?

– Русский!? – удивился я. – Вы хотите сказать, что у них пишут драмы!? Но для кого? Они сплошь безграмотные! Там только что отменили рабство. Профессор, дававший психиатрию, утверждал, что освободившийся раб впадает в бешенство: ему кажется, все на свете ему что-то должны. Он делается опасен. По крайней мере, так происходит в Америке. Хорошо еще, что мы защищены океаном.

– Вот как!? – граф, сделал вид, что потрясен моей эрудицией. – Любопытно узнать сколь обширны ваши познания о стране, где вы намерены служить своей Королеве? – я чувствовал, он надо мной издевается. – Что вы знаете о Египте? – уточнил он вопрос.

– Прослушал курс лекций о фараоновых царствах.

– Разумеется, это очень вам пригодится!

– Не смейтесь. Я должен был иметь представление!

– Кто спорит.

– А еще прошел языковый курс, – отвечал я, потягивая эль.

– Вы разбираетесь в иероглифах!?

– При чем здесь иероглифы!? Я говорю об арабском!

– Прекрасно! Значит, читаете «вязь»! Скажите что-нибудь по-арабски.

Я сказал пару фраз.

– Это литературный язык. – констатировал он.

– Но на нем написан Коран.

– Очень рад, что и это вы знаете! А как на счет языка, которым пользуются в Египте?

– Имеете в виду диалект?

– Это ложь! Диалекты арабских стран отличаются так же, как – французский отличается от испанского. А феллахи понимают литературный арабский не больше, чем испанцы с французами понимают латынь.

– Вы хотите сказать, диалекты – самостоятельные языки?

– Именно. Но, в отличии от литературного, у них нет ни грамматики ни письменности, ни учителей. Для чужака это почти что неодолимый барьер.

– Можно подумать, вы сами владеете диалектами…

– Владею! А как же – без этого?

И можете общаться… и с простыми людьми… и со знатью?

Вот именно, даже со знатью.

И они не считают вас чужаком?

Тут граф обронил одну странную фразу: «Сами они чужаки». Я не придал ей значения. Мне было не до тонкостей филологии. Я замолчал, ощутив чудовищную тоску. Разлука не заглушала. Она выстраивала мои чувства к Бесс. Вспоминался каждый жест, каждый звук. Все обретало ореол исключительности, вызывая граничащую с отчаянием неутолимую страсть и род обожания, которое созревает на расстоянии.