Урсула Ле Гуин - Роза ветров (сборник)

Рассказывая все это, Энн чувствовала в отце, сидевшем примерно в шаге от нее, некое сопротивление и довольно сильное нетерпение; она ощущала это физически, как некую огромную твердую поверхность с острыми краями, похожую на нож бульдозера. Владелец этой территории имел право полностью очистить ее, убрать весь этот подлесок странных дел и странных взаимоотношений, когда заключают какие-то непонятные полубраки, превращают стенные шкафы в спальни, устраивают себе убежища, приспосабливаются к каким-то паллиативам… Да, отвальный нож бульдозера явно приближался к ней.

— Знаешь, — сказал вдруг отец, — после того как мы с Пенни развелись, я многое переоценил. Сидя на этом самом месте. Или объезжая ранчо на Долли. — Он посмотрел на тот берег пруда, где на высоком холме паслись кобыла с жеребенком и белый мерин. — Я много думал о своих браках. Особенно о первом, хотя это довольно странно. И начал понимать, что я так и не сумел перебороть свои чувства до того, как женился на Пенни. Так и не сумел залечить ту рану, которую нанесла мне твоя мать. Я просто убеждал себя, что никакой раны и не было. Ну, еще бы, ведь истинные мачо, крутые парни, настоящие мужчины боли не чувствуют! Можно годами твердить себе подобную чепуху, но боль в итоге все равно себя проявит. И тогда тебе вдруг сразу откроется, сколько дел ты наворотил своими поступками, сколько дерьма накопилось вокруг, так что теперь в нем и утонуть ничего не стоит. В общем, в последнее время я занимался тем, что должен был бы сделать лет десять-двенадцать назад. И действия мои по большей части уже запоздали. Приходится смотреть фактам в лицо: выходит, что зря я потратил столько лет, зря вступал в этот брак. Вступил в него и сам же его испортил, совершенно запутавшись в незавершенных делах и переживаниях, связанных с первым браком. Ну что ж. Так на так. Счет один — один. Вот я и пытаюсь теперь установить некие приоритеты. Решить, что мне действительно важно. Что следует сделать в первую очередь. И в итоге мне удалось понять, в чем заключалась моя ошибка, моя единственная, по-настоящему большая ошибка. Знаешь, в чем она заключалась?

Отец так остро на нее глянул своими ясными светло-голубыми глазами, что Энн вздрогнула. А он с напряжением, чуть улыбаясь, ждал ее ответа.

— В разводе с мамой, мне кажется, — сказала Энн, потупившись и невнятно, потому что уже понимала: эта догадка неверна. Отец молчал, и она снова на него посмотрела. Он все еще улыбался, и она подумала, какой он все-таки привлекательный мужчина. Сейчас он был похож на римского военачальника со своими коротко подстриженными волосами и серебристо-голубыми глазами, с длинной линией рта и орлиным носом; вот только на шее у него зачем-то висел индейский талисман, вышитый бисером по коже. И еще отец очень сильно загорел — еще бы, на ранчо он все лето ходит в одних шортах и плетеных сандалиях из ремешков, а то и вовсе голышом.

— Нет, это-то как раз ошибкой не было, — возразил он. — Это один из самых правильных моих поступков. Это и еще покупка ранчо. Мне просто необходимо было хоть куда-нибудь переехать. А Элла вообще не желает, да и не в состоянии никуда переезжать, действовать, двигаться, развиваться. Ее сила в том, чтобы оставаться неподвижной и неизменной. И какая сила, господи! Но все именно в этом и заключается. И всякое дерьмо продолжает скапливаться вокруг нее целыми грудами, а она и не думает его расчищать. Да она, черт побери, просто крепостные стены из него строит! Фекальные фортификации, прости меня, господи, которые защитили бы ее от любых перемен. В том числе и от свободы… Да я был просто вынужден бежать из этой ее крепости! Я там задыхался. Мне казалось, что я похоронен заживо. Я пытался взять ее с собой. Но она не поехала. Она вообще не желала двигаться с места. Элла никогда не умела пользоваться свободой, ни своей собственной, ни чьей-либо еще. И это приводило меня в отчаяние. Я так сильно мечтал о свободе, что, наверное, согласился бы на любые условия. Вот тут-то я и совершил ошибку. Энн слушала его довольно невнимательно, поскольку по-прежнему не понимала, в чем же заключалась его ошибка, но он так ничего и не объяснил, так что пришлось все же спросить:

— Ну, и что же это была за ошибка? — И она сразу почувствовала, что это, должно быть, неким образом связано именно с ней. Догадка оказалась настолько угнетающей, что она беспокойно оглянулась на спящего ребенка.

— Она заключалась в том, что я тебя оставил, — тихо и медленно произнес отец. — И даже бороться за опеку не стал.

Она понимала, что это для него очень важно; и, видимо, должно было бы быть столь же важным и для нее. Но чувствовала лишь, что ее куда-то теснят, заталкивают острым, выдирающим из земли корни отвальным ножом бульдозера, и снова нервно оглянулась на ребенка, поправляя натянутую над ним рубашку, чтобы он целиком оказался в тени, хотя в этом и не было ни малейшей необходимости.

— Она считает, что сейчас уже поздновато думать этом, — услышала она спокойный голос отца.

— Ну, я не знаю… Мы ведь все-таки каждое лето с тобой видимся, — сказала Энн и вдруг сильно покраснела.

А нож бульдозера двинулся дальше, выравнивая и разглаживая поверхность.

— Мне нужна была свобода, чтобы продолжать жить, а тебя я тогда воспринимал как часть своей тюрьмы. Часть Эллы. Я буквально не отделял тебя от нее — понимаешь? А она сама даже в мыслях такой возможности не допускала. Ты была ею, ты была воплощением ее материнства, а она сама — Великой Матерью. Она как бы встроила тебя прямо в стены своей обители. Ну а я купил себе другую обитель. Возможно, если бы ты была мальчиком, я бы скорее сумел догадаться, что произойдет с нами вскоре. Я бы мог тогда почувствовать, что ты, хотя бы отчасти, принадлежишь мне, что я имею в тебе… свою долю, что ли. Что я имею право вытащить тебя из этой дерьмовой крепости, из-за этих земляных валов. Имею право защитить твои права на свободу. Понимаешь? Но сам-то я тогда этого не понимал! Даже и не пытался понять! И вырвался на свободу, оставив тебя в качестве заложницы. Мне потребовалось двенадцать лет, чтобы заставить себя признать это. И я хочу, чтобы ты знала: теперь я действительно сознаю свою ошибку.

Энн сняла с уголка детского одеяльца листок лисохвоста, упавший рядом с детской ножкой.

— Да ладно, — сказала она, — по-моему, все и так получилось в общем неплохо. Мы с мамой жили нормально. Да и Пенни, наверно, не очень-то хотелось постоянно видеть у себя в доме падчерицу-подростка.

— Если бы я боролся за тебя и выиграл право опеки — а если бы я боролся, я бы наверняка выиграл! — то мне было бы в высшей степени наплевать, чего хочет или не хочет Пенни. Я бы тогда, может, и вовсе на ней не женился. Одна ошибка влечет за собой вторую. И ты жила бы здесь. И каждое лето проводила бы здесь. И поступила бы в хорошую школу. И полных четыре года отучилась бы где-нибудь на востоке, скажем, в массачусетском Смит-колледже или в Нью-Йорке, в политехническом Вассар-колледже. И сейчас не жила бы в Сан-Пабло с какой-то лесбиянкой. И не работала бы по ночам на телефонной станции. Нет, я тебя ничуть не обвиняю, я обвиняю себя. Я поверить не могу, до чего Элла оказалась устойчивой, до чего неизменной, не желающей ничего вокруг себя менять! Как ей удалось и тебя закопать в ту же грязь, окружить теми же земляными валами, загнать в ту же не имеющую будущего ловушку! Какое будущее может быть у твоего малыша при такой жизни, Энн?