Урсула Ле Гуин - Роза ветров (сборник)

Она тогда сильно завидовала Йен и Дороти, их подвигам и понимала, что они значительно храбрее, чем она. В следующий раз они согласились взять ее с собой, собираясь снова спрятаться напротив лагеря мальчишек и ухать по-совиному или мяукать, а может, и просто спрятаться и наблюдать за мальчишками, но больше им туда пробраться не удалось. И вместо этого пришлось пойти на вечерний костер и петь тоскливые ковбойские песни. Так что ей тогда так и не довелось увидеть мальчишечий лагерь, и она только теперь как следует увидела, разглядела эти места приехав сюда на конференцию, сидя на бревне у пруда и глядя, как поэт медленно выписывает круги темноватой воде. Господи, что бы тогда об этом подумали Дороти, Йен и она сама, четырнадцатилетние, безжалостные? «Боже мой!» — невольно вырвалось у нее.

Блондинка, сидевшая с нею рядом, рассмеялась, словно сочувствуя ей.

— Здесь так красиво! — сказала она. — И так чудесно было получить возможность снова сюда вернуться. А как вам эта конференция?

— Мне очень понравилось играть на барабане! — помолчав, с энтузиазмом ответила писательница. — Это было просто чудесно. Я никогда прежде на барабане не играла. — Она и впрямь обнаружила, что ничего другого ей делать не хочется. Ах, если бы ей сегодня вечером не нужно было делать доклад! Тогда они могли бы снова поиграть на барабанах — тридцать или сорок человек, и каждый держал бы свой барабан на коленях, зажав его между ног, а ритм задавали бы и вели двое профессиональных барабанщиков, отлично понимающие и свои, и чужие возможности. Они бы поддерживали и несложный ритм, и довольно прихотливую мелодию, и музыка все продолжалась и продолжалась бы, пока из сознания не ушло бы все, кроме этого ритма, только это и ничего больше, и тогда не были бы нужны никакие слова…

Ее доклад был посвящен Первобытному Человеку. А ночью она проснулась — в кромешной тьме, как в колодце, — вышла наружу и, не зажигая фонарика, почти бесшумно помочилась рядом со своим домиком Ветер не шелестел в ветвях деревьев, и она догадалась, что многие из соседних домиков пусты: Мужчины, видимо, ушли вверх по ручью туда, куда Женщинам вход воспрещен, ушли сразу после ее доклада, и теперь до нее издалека доносилось их… нет, не пение, а дикие вопли, рев, невообразимый шум, который, как ни странно, почти не нарушал царившую в этих местах, в лагере «Лимберлост», тишину.

Пробираясь сквозь стелющийся над землей холодный утренний туман, поэт переходил от домика к домику, и писательница услышала, как он ходит, что-то напевая, издавая странные звериные кличи и хлопая дверями, затянутыми противомоскитной сеткой. На нем была весьма выразительно сделанная звериная маска — серая, оскаленная, покрытая шерстью волчья морда. «Вставайте! Вставайте! Рассвет наступает! Старый волк на пороге! Волк, волк!» — громко нараспев приговаривал он, крадущейся походкой хищника приближаясь к очередному домику. Сонные голоса, доносившиеся изнутри, со смехом протестовали. Писательница вскочила с постели, оделась и даже успела сделать несколько физкультурных упражнений, но на крыльцо не вышла, а осталась в доме, за затянутой сеткой дверью — она стеснялась тех восточных упражнений, которые делала всегда, потому что они никак не вязались с тем, чем все тут занимались. Впрочем, она сегодня все равно уезжала домой, и зарядку свою она, черт возьми, распрекрасно сможет делать там где угодно, хоть в чулане среди швабр и ведер для мытья пола, если ей этого захочется.

Поэт подошел к ее домику и остановился.

— Доброе утро! — вежливо поздоровался он, и ей это показалось довольно смешным, потому что на нем была волосатая маска с выпученными глазами.

— Доброе утро, — откликнулась писательница из-за двери, испытывая прилив снобистского раздражения: этот глупый поэт бравирует тем, что может разбудить всех в такую рань, а она-то уже и встала! И в то же время ей страстно хотелось заставить себя выйти наружу и, включившись в предложенную игру, погладить «волка», сказать, какой он храбрый волчара, — короче, поиграть с этим чудаком, раз ему это так нужно. Во всяком случае, предложить ему что-нибудь получше мокрого носка, который она выудила тогда из воды концом ветки.

Как-то я неделю прожила в Новом Орлеане, в роскошных апартаментах с балконом. Но балкон был не такой парадный, с кружевной решеткой из металлического литья, как во Французском квартале, а скорее балкон-терраса, глубокий, с деревянными перилами, где хорошо сидеть в полном уединении и дышать свежим воздухом, — как раз такой, какие мне нравятся. Однако в первый же раз, едва переступив порог балконной двери, я увидела там громадного жука. Он лежал на спинке прямо под светильником, и я решила, что он мертв, но потом заметила, как лапки его дернулись раз, потом еще. Жука, несомненно, привлек свет, горевший вчера вечером на балконе, он полетел на этот свет и расшибся насмерть.

Крупные насекомые приводят меня в ужас. А в детстве я боялась даже бабочек и пауков. Впрочем, повзрослев, я практически исцелилась от этих страхов; они словно испарились в кипящем рагу гормонов. Но все же у меня не хватало гормонов, чтобы запросто вступать в контакт с крупными насекомыми в твердой хитиновой оболочке: жуками-дровосеками, июньскими жуками, богомолами, цикадами. А тот жук был по крайней мере два дюйма в длину, с ребристым брюшком и длинными, суставчатыми лапками и крыльями тусклого красно-коричневого цвета. Он умирал и мне чуть плохо не стало при виде этого несчастного насекомого, дергавшегося в предсмертных конвульсиях; во всяком случае, в тот день сидеть на балконе мне совершенно расхотелось.

На следующее утро, устыдившись своей слабости, я вышла на балкон со шваброй, намереваясь одним взмахом сбросить жука вниз. Но оказалось, что он все еще подергивает лапками и усиками и никак не умрет окончательно. Концом палки я затолкала его подальше в угол, потом уселась на шаткий стульчик в противоположном углу и принялась читать, делая пометки на полях и стараясь даже не смотреть на жука, потому что его судорожные движения меня отвлекали. То, что я никак не могла отделаться от мыслей о нем, было, видимо, связано с тем, что я чувствовала себя в Новом Орлеане, в этом странном городе, абсолютно чужой; кроме того, меня не покидало ощущение, что я нахожусь почти что в тропиках, в жарких, влажных, кишащих всякими тварями, дурно пахнущих и роскошных тропиках, и я с тревогой воспринимала жука как некий зримый их символ. Иначе с чего бы мне уделять ему столько внимания? Весила я, наверное, в две тысячи раз больше, чем он, и жила я в своем собственном мире, вполне понятном мне и совершенно чуждом ему. В общем, мои переживания по поводу жука были абсолютно лишены всякой соразмерности.