Николай Чадович - Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви

Почти полсотни произведений было рекомендовано к печати, а вдвое большее количество – отвергнуто. Случалось, что в последнюю категорию попадали вещи вполне достойные. Трудно было угодить сразу и Чирьякову, и Топтыгину, и Верещалкину, и Элеоноре Кишко.

Впрочем, как утверждали знающие люди, шанс оставался у любого из писателей-неудачников. Чтобы реализовать его, нужно было сначала добиться аудиенции у Катьки, а потом привести в свою пользу какие-нибудь аргументы – либо чрезвычайно убедительные, либо, наоборот, совершенно абсурдные. И тогда по воле Снежной королевы твоя рукопись из категории отвергнутых могла незамедлительно перекочевать в категорию одобренных. Реальная издательская политика формировалась не на бурных заседаниях семинара, а в тишине Катькиного номера люкс.

Впрочем, члены творческого объединения не только упорно трудились, но и культурно отдыхали. Было совершено несколько в высшей мере поучительных экскурсий – в погреба местного винодельческого завода, где Бубенцов заблудился на целые сутки; в зоопарк, где Вершков сильно повздорил с мартышками; в дендрарий, где Хаджиакбаров сломал уникальное африканское растение вельвечию, по ошибке приняв его за верблюжью колючку; в исправительно-трудовую колонию строгого режима, где силами семинаристов был дан концерт (Элеонора исполняла латиноамериканские танцы, Гофман-Разумов изображал нанайскую борьбу, Бармалей и Лифшиц пели дуэтом, а Салимат играла на зурне).

Кутежи становились все более массовыми и все более демократичными. Косте Жмуркину, например, сподобилось не только выпить с Верещалкиным на брудершафт, но и подергать директора за бороду – такую густую и жесткую, что хоть ржавчину с железа отскребай.

Разъезд затянулся на несколько суток. Кто-то отправлялся домой самолетом, кто-то поездом, кто-то предпочел морской транспорт. Нашлись и такие, кто нанял междугороднее такси.

В последнюю ночь перед Домом литераторов постоянно дежурили милицейский наряд и машина «Скорой помощи».

Костя отбывал одним из последних, когда на всех этажах уже шла генеральная уборка, а воспрянувший духом обслуживающий персонал расставлял в вестибюле горшки с экзотическими растениями, фарфоровые вазы и мраморные скульптуры, которым отныне ничто не угрожало.

Горничные при этом оживленно переговаривались.

– Запретил наш директор этих чудиков сюда пускать, – сообщила одна. – Сказал, чтобы в следующий раз на диком пляже селились. Вместе с этими… нудистами и педеристами.

– Может, с педерастами? – переспросила другая.

– Во-во! С ними, родимыми…

– А мне жалко… Хорошие были люди. Я после них только пустых бутылок на сто рублей сдала. Один вообще штаны забыл. Вполне еще приличные. Моему зятю как раз впору пришлись…

Уже в поезде, лежа на верхней полке (нижнюю он уступил старику Разломову, с которым оказался попутчиком), Костя мысленно подвел итог своей поездки.

Сам он получил от семинара «чувство глубокого и полного удовлетворения», как принято было говорить в приснопамятные времена. А как же еще – и денежек подзаработал, и погулял на халяву, да еще и с интересными людьми познакомился!

Вот только каким боком все это вылезет его новым знакомым?

Как Костя ни прикидывал, как только ни анализировал свои чувства, а выходило, что на сей раз никакого зла он причинить не мог.

Ведь, честно говоря, при всем желании нельзя было воспылать любовью ни к шуту гороховому Вершкову; ни к самозваному сотнику Бубенцову, который, подвыпив, мог зарубить кого угодно, хоть красного, хоть белого, хоть японца, хоть русского; ни к Лифшицу, тихому только на вид, а на самом деле мнящему о себе столько, что унижения доставляли ему одно удовольствие; ни к Верещалкину, чьи убеждения представляли собой дичайшую смесь между комсомольским кретинизмом и базарным практицизмом; ни к слишком холодной Катьке; ни к чересчур горячей Элеоноре; ни к другим мелким и крупным деятелям ТОРФа.

Пускай и дальше выпускают свои никчемные сборники, делят шальные деньги, славят школу Самозванцева и враждуют с поборниками «Девятого вала».

Бог им судья! Бог да еще время, которое само распределит всех по соответствующим полочкам, а кого и по пунктам приема макулатуры…

Вот так жизнь Кости Жмуркина приобрела новый смысл. Мало того, что дело, которым он занимался сейчас, давало средства к существованию, оно еще и нравилось ему.

На свете есть много удовольствий, и одно из них, доступное, правда, не всем, – создавать свои собственные миры, пусть даже на бумаге.

Нельзя сказать, чтобы Костя научился писать (некоторые маститые авторы так и не сумели освоить это ремесло до конца жизни). Но он по крайней мере знал, как писать не надо. Критиканство, пессимизм, умничанье и тяга к мистике в ТОРФе не поощрялись. Нельзя было подвергать сомнению исторические факты, вернее, их общепринятую интерпретацию.

Не рекомендовалось также как-либо задевать иностранные государства, кроме разве что чилийской хунты и южноафриканских расистов. Международная обстановка менялась с пугающей непредсказуемостью. Бывший враг, на которого проливались ушаты грязи, мог внезапно стать лучшим другом и наоборот.

Однажды Костя имел неосторожность упомянуть Кубу, и хотя действие рассказа происходило в далеком прошлом, остров Свободы пришлось спешно менять на мало кому известный Пинос.

Денежки от ТОРФа поступали довольно исправно – Катька свое дело знала. Костя купил себе хорошую пишущую машинку, сыну, уже заканчивавшему школу, – часы, а Кильке – новую мясорубку.

Кстати сказать, эта стерва вела себя довольно странно. С одной стороны, Костины заработки ее устраивали. Но то, что он пишет и даже печатается, вызывало у Кильки глухое раздражение. Каждый успех мужа был для нее равносилен пощечине. В припадках истерики она несколько раз пыталась разбить машинку и уничтожить рукописи.

Раз в год, а то и чаще, Костя выезжал на очередные семинары, места для которых Верещалкин всегда выбирал с умом – где-нибудь у моря, в благословенных винодельческих краях.

Атмосфера в творческом объединении постепенно менялась. Чирьяков и Топтыгин появлялись на семинарах крайне редко, и в рот им уже никто не заглядывал. Катька, пользуясь тем обстоятельством, что Верещалкин стал страдать провалами памяти, забирала себе все больше власти. Утихли и панегирики в адрес Самозванцева.

Такая жизнь Костю в принципе устраивала. У власти появилось столько своих проблем, что ей уже некогда было заглядывать в душу каждого отдельного гражданина. Антиалкогольная кампания выдохлась сама собой. В свободной продаже появились книги, только за чтение которых раньше давали срок. Умолкли глушилки. В магазинах, правда, было хоть шаром покати, зато вдруг ожил рынок.